Меч и его палач

– Тогда мы трое единогласно приговариваем вас, принц Олаф ван Фалькенберг, королевский знаменный рыцарь, к смертной казни через усекновение головы, каковая казнь состоится завтра поутру в виду крепости Вробург. И да примет Господь вашу душу в Свои лучшие покои.

Мы уже готовимся уходить, когда Олаф говорит:

– Отец Грегор, я прошу вас принять мою предсмертную исповедь, ибо не знаю, как повернется дело завтра. Не бойтесь, она будет краткой.

Я встречаюсь глазами с Грегором, утвердительно киваю: всё вышло как нельзя кстати. Сейфулла уходит. Монах показывает отойти и нам с Арманом, но на прощание я снова накидываю плащ на плечи Олафа – точно епитрахиль на кающегося. На сей раз черной стороной.

– Хельмут, – торопливо говорит Шпинель, – я ж теперь вроде как Олафов, а не только твой.

– Это многое для тебя меняет? – спрашиваю я.

– Ну… неужели никак нельзя его выручить? Как Йоханну.

– Иногда ты, мальчик, сообразителен на редкость, а сейчас – ну нельзя же быть таким непроходимо тупым! Оба они, Брат и Сестра Чистоты, Овладевшие Скрытой Тайной, думали об этом все дни и все ночи, пока мы здесь, и уж если не вышло у них…

–  Оба ?

– Ну, Арман, про то, что маркитантка – это Рабиа, мне и не глядя легко было догадаться. А насчет Сейфуллы я просто понял с самой первой встречи. Да и его Всадники Пустыни – персоны из того же миракля.

Тут нас подзывают обратно, и мы пятеро отправляемся назад.

– Знаешь что, мейстер Хельмут? Моя жизнь не стоит нынче и медной монетки, – похохатывая, говорит мне Олаф. – За смерть я могу получить куда как больше. Свободу городу, счастье моей вдове – думаешь, я не видел, куда глядели ее серые очи в тот последний день? И еще верну себе порушенную честь.

– Успокойтесь, рыцарь, – говорю я. – Не растрачивайте себя попусту. Завтра вам понадобится вся ваша сила.

– Нет, правда. Ты понял, что сотворил с нами обоими – со мной и Арманом? Меня ведь и скондской геральдике обучали. Черный с серебром – цвет праздника и конечного торжества, красный с золотом – первосвященства. Тебя уже раньше называли «Держатель Мантии». Тихо так, за людскими спинами. Ты не знал?

Я не хочу или не успеваю ответить – с обеих сторон нас подпирают сочувствующие друзья. Сейфулла сует рыцарю в нос какую-то едкую понюшку из коробочки с тугой крышкой, Грегор мне – тухловатый порошочек, завернутый в тонкую бумагу. Для того, я полагаю, чтобы унять смятение в душе и дрожание членов.

Так, слегка пошатываясь от всяких чувств и вызывая на себя понимающие взгляды храбрых воинов, мы доползли до фургона. А далее… Далее произошло нечто совсем непонятное.

Арман завел скованного рыцаря внутрь и резко захлопнул дверь перед нашими любопытными носами.

– Я ведь твой цехмейстер, Хельмут, – глуховато донеслось оттуда. – Никто не удивится, что я один сторожу. А вы у костра подремлите или в пустой фуре – ночь ведь тёплая, лето прямо.

Когда мы трое разожгли костер, перекусили кое-чем и улеглись рядышком на холстинах и теплой земле, Грегор задумчиво спросил:

– Вы уверены, что они там не тешатся… ну, чем обычно грешат рыцари с юными пажами?

– Чем это таким особенным они друг друга утешали, пажи и их блюстители? – вскинулся Туфейлиус. – Да и Арман тебе не мальчишка неопытный и необученный. Истинный рыцарь он, хотя и немного с того будет для него проку.

– Да полно, Грегориус, – сказал я. – Согрешат – так завтра как есть оба покаются. А ты возьми лучше в моей суме пергамен – добрый кусок, однажды всего и выскобленный, – зажги фонарь масляный да сочини документ об Армановом посвящении, какой по форме следует. Не напрасно я эту телячью кожу прихватил: хотел, видишь ли, поучить юношу протоколы вести. Рано поутру Олаф тебя снова захочет, а ты ему на подпись и подсунь. И вообще, катись отсюда с твоими разговорами, мне, в отличие от вас всех, до завтра выспаться надо как следует.

А завтра рано поутру пастушок туру-ру-ру. Фу, с детства как прицепилось, так и отцепиться не хочет… Фанфары, в общем, трубят. Пора всем нам на выход.

Я первый забираюсь в нашу крытую повозку – как там Шпинель намертво ни закрывайся, а всякий сторож должен иметь отмычки от своих замков и рычаги для того, чтобы легко поддеть внутреннюю задвижку.

Оба наших забавника спят непробудно: Олаф – навзничь на своей скамье, Шпинель – сидя на полу. И хотя они полностью одеты и застегнуты на все крючки, лучше бы монашку их вовсе не видеть. Ибо золотые кудри Армана разметались по темной груди его рыцаря, а лицо уткнулось в раскрытые ладони, что как бы продолжают его гладить.

Я треплю моего помощника за плечо, он вскакивает как встрепанный, и тотчас же рыцарь открывает ясные глаза.

– Пора, государь мой, – говорю я, – надо идти. Если хочешь есть или пить…

– Нет.

– Зря. Нельзя, чтобы у нас с тобой ноги подкашивались и руки дрожали, будто с тяжкого похмелья.

А Сейфулла уже вносит поднос с пятью чашками чего-то густого, крепкого и невероятно пахучего. И пятью крошечными пряничками.