Меч и его палач

– Свадьба была нелюдной, и в постель нас проводили всего десятеро свидетелей. Они, как и мы с моей юной женой, знали, что верховный законник моего пасынка в угоду ему легко расторгнет брак, на который не положена телесная печать.

Снова помолчал.

– Она была такой беззащитной и такой храброй – влажная белая жемчужина среди розовато-серых шелков!

– Жемчужина несверленая, – тихо наговаривал Сейфулла под звуки, извлекаемые из струн долгим смычком, – чей удел – быть нанизанной на нить золотую. Раковина певучая, что отзывается на любое дыхание морское.

Я не хотел причинять ей ни малейшей боли, – снова заговорил Олаф. – И ласкал ее без устали всю ночь напролет, свивал ее пепельные косы наподобие короны у нее на челе и на своем горле, покрывал поцелуями каждую пядь ее кожи, как царской мантией, пока ее желание не превозмогло моего искусства… Пока я не облекся в ее нетронутую плоть сам.

Он снова помедлил – и заговорил вновь, куда грубее и резче.

– Так уж вышло, что овладевая женщинами, как крепостями, я обрушивал их стены, как бы ни были оны неприступны. На этот раз всё пало на меня самого…

Мы пробыли в этом маленьком приграничном замке неделю – достаточное время, чтобы весть о случившемся дошла до ушей короля. Тогда доверенные войска короля осадили крепость и вынудили меня сдаться на его милость. Так меня обратили в руину величественного строения. Но ее – ее отослали восвояси. Что мог еще сделать мой король с игральной костью, на которой была чужая метка?

– А ты сам – ты отпустил от себя свою Белую Розу? – спросил Сейфулла. – Произнес перед ней и свидетелями, что она от тебя «свободна, свободна, свободна, наконец»?

– Нет. – вздохнув, ответил Олаф. – Как можно – ведь наши браки заключаются на небесах и расторгаются там же.

– Ибо сказано, – тихо добавил Грегор, – что нет там, наверху, ни жен, ни мужей.

– Ты всё изложил? – спросил я, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

– Всё, что вам было от меня надобно, почтенный дознаватель, – наш рыцарь привстал, звякнув цепями, иронически поклонился всем – и это движение вмиг разрушило чары.

Мы двигаемся внутри хорошей погоды так же неспешно, как внутри плохой. Кажется, армия Хоука нарочито сеет перед собою панику, чтобы загнать побольше мирного населения за стены. Одним махом всех побивахом, как говорят. Мои соратники прямо оттоптали площадку около маркитантских тележек – один я туда ни ногой. О том, чтобы жениться на мордашке, даже самой прехорошенькой, я не думаю, но это не значит, что и в разряд возможных супругов не вхожу.

А чуть позже Шпинель доложил мне, что та самая миленькая востроносая торговка съестным тихо удалилась в неведомом направлении. Осень наступила, как-никак, пора теплое гнездо вить. И слава Богу…

Я все чаще ночую на фуре, при нашем разборном помосте. Туфейлиус примолк и больше не декламирует, Арман напоказ массирует себе пальцы и кисти, Олафа нимало не тянет на дальнейшие откровения. Напротив, он стал, как бы в отместку нам всем, более резок.

А вот меня нежданно сподобило на виршеплетство. Так и крутится в черепе:

«Смерть шагает к Вробургу, чтобы опоздать,

Чтобы ключ от города в скважине сломать».

И я почти против желания поддаюсь той неведомой и неодолимой силе, что диктует мне ритм.

– Кто держит для тебя Вробург? – спрашиваю я Олафа неожиданно для себя.

– Мой младший брат Вульф. Для моей жены.

– И для ее будущего мужа, что будет ставленником короля, но в то же время – ее вольным выбором, – заключаю я.

Мы каждый день бреем и подравниваем Олафу бороду, а однажды, на самых подступах к его вотчине, подстригли волосы – вызывающе коротко. Он не проявил никакой боязни, чем вызвал наше немое удивление.

– Вместе с моей душой вы убили и мой страх, – ответил он. – Теперь между ним и мною нет того расстояния, на котором можно его рассмотреть.

– А земную любовь – отчего-то спрашивает Туфейлиус, – разве и ее тоже не стоит отдалить от себя, чтобы понять? Была ли то она сама или воспоминание о несбывшемся? Простая благодарность – или простой расчет?

Уже на самом подъезде к Вробургу я, разумеется, решил поправить заточку и вынул Гаокерен из ножен.

– Какой славный меч – боевой, сразу видать. И явно из северных краев, – с неожиданным интересом заметил Олаф, что сидел на цепи довольно близко от меня. Нагой клинок он видел впервые. – Мейстер, ты не дашь мне рассмотреть его поближе?

И со смешком:

– Я не буду требовать, чтобы ты выпустил его из рук.

– Плохая примета, – отговорился было я.

В самом деле, показал я мой Торригаль – и что с того вышло?

– Ты учил меня не бояться, мейстер Хельмут, – произнес наш рыцарь. – А сам страшишься кошачьего чиха. Да мне и не сам клинок нужен, а рукоять с перекрестьем. Как ты зовешь его, этот свой двуручник?

– «Древо». В честь этого вон изображения.

– Что одновременно является тяжким словом. Картинным словом, нагруженным многими смыслами. Теперь смотри!

Он пригнулся поближе, так что ручная цепь, лязгнув, упала мне на колено, и провел пальцем по гравировке.