Меч и его палач

– Вот, – говорит, – на всех. Небольшую пирушку устроим в честь примирения и – да будет воля Его – завершения трудов. Мыслям дает легкость, членам крепость, а сердцу – отвагу.

А когда Туфейлиус наш так просит, это уже приказ.

И вот мы пятеро торжественно опрокидываем в себя посудинки с ароматной горечью и прожевываем вязкий сладковатый хлеб. Почти сразу у меня открывается новое дыхание, а мир вокруг приобретает четкость хорошо отмытого хрусталя.

Коротко и деловито переговорив в углу с нашим монашком и поставив на документе свой росчерк, Олаф поворачивается ко мне. Хочет накинуть на себя еще и широкий плащ с разрезными рукавами, но я останавливаю:

– Там тепло, рыцарь, и идти недалеко. А время нынче будет не на нашей стороне.

Оба мы понимаем, что быстрая смерть – единственное средство для него избежать пыток, а для меня – возмущения толпы: теперь или позже.

– Мне что – когда герольд прокричит трикраты, на колени стать? – негромко спрашивает Олаф.

– Нет. Я же говорю – время дорого. Спустись на одну или лучше – на две ступени и держись так прямо и горделиво, как только можешь. И постарайся не дрогнуть, когда услышишь песню моего клинка.

Тотчас мы выходим наружу – в бурливое скопище народа, на лагерный шум и на яркий утренний свет.

Помост для нас возведен богатырский: вышиной почти в мой рост, с широкими ступенями и позорным столбом посредине. На расстоянии арбалетного выстрела от крепостных стен с их зубцами.

Не люблю, когда рядом толпится посторонний народ, поэтому наверх поднимаемся только мы с Олафом, врач, монах и цехмейстер. Я занимаю центр поближе к лестнице, моя команда – три угла эшафота.

Мы с Олафом становимся лицом к лицу. Я кланяюсь своему рыцарю и говорю:

– Прости меня за насилие, что я готовлюсь над тобой совершить.

А он – он снова делает нечто совершенно неуместное. Складывает ладони вместе, как будто собирается произнести последнюю молитву, и приказывает:

– Сделай так же, мейстер.

И когда я повторяю его жест, Олаф раздвигает своими ладонями мои и тихо, четко произносит:

– Как я влагаю свои руки в твои, мейстер, так и жизнь, и честь, и саму душу мою вручаю одному тебе.

Это не прощение мне. Это прямой оммаж – клятва вассала сюзерену. Но последнее внятно только мне одному.

Глашатай зычно говорит с земли:

– Эй, в крепости! Откройте ворота, иначе голова вашего любимца слетит с плеч!

Чудится мне, или в самом деле окованные железом створы вздрагивают?

– Олаф, – шепчу я сквозь продолжающиеся вопли, – там, на стенах, должны услышать не одного этого крикуна. Понимаешь?

Он понял.

Спускается на ступень ниже и громко, весело кричит, широко взмахнув скованными руками:

– Брат! Вульф! Не распахивай ворот! Не вручай неприятелю дома и сердца моего! Пусть сейчас меня казнят – я приму гибель с радостью, ибо это будет смерть от руки брата и друга. Слышишь, брат, слышите все там, на стенах? Снимите с меня позор!

Пока Олаф говорит, я замахиваюсь Гаокереном так широко, что лезвие чуть не касается сзади моих плеч. Между серыми волосами и низким черным воротом рубахи – бледная полоса шириной в два пальца, и примериваться мне некогда. Всё творю набело. Ибо нам с Олафом дан один-единственный шанс…

Когда я пускаю мужскую сторону моего клинка в полет, происходит нечто странное – податливая кожа рукояти покрывается шероховатыми бугорками, теплеет – и зрячая сталь как бы сама находит свою цель. А потом снова оборачивается обыкновенным мечом.

Тело мягко опрокидывается назад. Я бросаю клинок, спускаюсь наземь и беру голову в ладони. Поднимаю кверху и поворачиваю открытыми глазами к нерушимым стенам Вробурга.

Ибо сокол победил – и сокол должен узреть свою победу.

Теперь Арман занимается двуручником, Грегор и Туфейлиус – телом. Мне нужно озаботиться о гробе и погребальных почестях, и я иду прямо к герцогу Оттокару ван Хоукштейну, кто, разумеется, изволил прибыть со многими родичами – и не далее как вчера.

Только вот удивительное дело! Меня не намереваются ни прикончить на месте за своеволие, ни даже арестовать, но без лишних разговоров отдают заработанные нами четырьмя гольдены и марки. И в придачу к деньгам – грамоту, подписанную во всех инстанциях, согласно которой я имею право наниматься со всей моей малой командой в любой город, где потребны наши услуги, а также оказывать сии особые услуги в однократном порядке. А на десерт – высочайшее позволение распорядиться всем имуществом покойного, что найдется в его передвижном дому.

Похоронят же возлюбленного противника герцога завтра и, по всей видимости, самым торжественным порядком. Без нашего участия, разумеется.

Так что – герцог так его ненавидел, нашего покойного рыцаря, что радость от Олафовой гибели все своеволие мое превозмогла? Или снова тот полый камушек удачу наворожил?

Я возвращаюсь к малому нашему, опустевшему гнезду с вестями.

И уже издалека слышу игру ребека и мягкий голос Туфейлиуса:

Ты потреплешь по шее свою длинногривую, пылкую,

И помчится к усталой моей: оперенная солнцем стрела!

И соскочишь с коня, как супругу подхватишь ты на руки,

И в объятия жаркие, смертные – примешь с седла.