Меч и его палач

– Было, – ответил Туфейлиус. – Разве не писала тебе твоя королева, что в бездне души своей обрела утешение, вернейшее всех прочих?

– Откуда ты знаешь? Я получал от нее клочки торопливых посланий, но думал, что она безумна… Ведь по складу ума и души была она еще ребенком.

– Несмотря ни на что, – кивнул Грегор. – Сказано: пустите детей приходить ко Мне, ибо их есть Царствие Божие…

– Я видел ее на суде, – почти не слыша никого, продолжал наш пленник. – Купил задорого пропуск. О, душа ее так и осталась наивной. Когда судьи спросили ее, как могла она тратить тысячи и тысячи гольденов на возведение своего Дворца Пастушки, когда бедняки страны голодают, она ответила: «Я хотела, чтобы на этой земле стояли не одни гордые замки и нищие лачуги. Разве мой Дворец не красив, как воспоминание о самом Небе?»

– А ведь твоя королева оказалась права, – ответил монах. – Провидение сохранило в Готии мало нерушимых замков, но Дворец, поруганный и едва не уничтоженный, чудом восстал из пепла во всем великолепии узорных обоев, резной мебели и золоченых игрушек. Своего парка, цветников и фонтанов. И произошло это в считанные годы.

– Так говорит монах? – с нарочитой грубостью рассмеялся я. – Ты же должен был защитить бедняцкие интересы.

– Мы, Ассизские малые братья, лучше всех понимаем, что не так страшна нищета плоти, как оскудение духа. А что потребно духу человеческому более, чем красота, подобная райской?

Нет, он точно молодец, этот Грегор. И красноречию его непонятно где обучили – неужто в коридорах Супремы?

– И там, в раю, земном или небесном, надеялась твоя королева – обе твоих Королевы – свидеться с тобой, верно? – со страстью проговорил Арман, снова тронув смычком податливые струны.

– Я не верил в это, пойми меня, мальчик. Не верил ни тогда, ни сейчас. Ведь я и на… на демонстрацию исполнения приговора получил билет. Да что там! Половина готской столицы прильнула в тот день к окнам. Когда с торжеством привезли на главную площадь короля – в траурной черной карете, запряженной двумя вороными, с кучером и сопровождающим карету конвоем, – народу было, говорят, вполовину меньше. А ей, возлюбленной моей души, было сказано, что после смерти ее короля она не имеет права на какие-то особые почести. В грязной телеге палача ехала она, прислонясь к позорному столбу, и лишь из сострадания тот убрал скамью старым куском ковра. Руки у нее были уже связаны, остриженные на затылке волосы убраны под чепец, и лишь чиненное-перечиненное белое платье было на ней в тот час.

А пока Олаф проговаривал это, будто стремясь вытолкнуть из себя боль, преодолеть недуг, Сейфулла тихонько напевал себе под нос:

Расцвету я душой после долгого, трудного странствия,

Точно лотос бела ввечеру, на рассвете ала;

К заповедному месту явлюсь, с оборота пройдя мира здание,

Как завещано нам: ведь планета изрядно кругла.

– В словах твоей песни, врач, есть некое лукавство, – вздохнул Олаф.

– Разве плохо? Ведь и в готской королеве оно было. Даже тогда. Даже там. Но уж об этом ты ведаешь лучше меня, не правда ли?

– Я видел. Одну услугу ей и правда оказали – по чистой случайности. Исполнителем приговора оказался жалованный дворянин. Может быть поэтому, но, может, по своей обычной доброте палач нагнулся и придержал мою королеву за локоть, когда она поднялась на эшафот вслед за ним. Только это не помогло: она оступилась и воткнула острый каблучок ему в ногу. «Ах, я вовсе того не хотела, мейстер, простите великодушно!» – воскликнула она тихонько, упав к нему в объятия. Но я… Я стоял неподалеку и встретился с ней глазами. И один изо всех, пожалуй, слышал иные ее слова: «Еще двое сильных мужей на моем счету…» И тотчас же всё стало белым и алым перед моими глазами, как цветок твоей песни, лекарь. Как поднятая помощником… как ее голова… с бледными щеками и яркой кровью понизу…

Тут мы были вынуждены прерваться. Ибо прежнее тихое безумие снова овладело рыцарем Олафом, так что мы снова боялись его потерять.

Только два вопроса задавал я себе то время, пока мы молча ехали вслед за солдатами: неужто мир так тесен? И так ли часты в нем благородные казнедеи?

Армия шла и шла через леса, долины и взгорья – неторопливо, как горный ледник, и так же замораживала всю зеленую и алую жизнь вокруг. Начались дожди, и теперь мы пятеро безвылазно теснились в передвижном домике, изредка выплескивая в дождь полную ночную посуду или выполосканную миску. Или все мы вылезали наружу, чтобы подтолкнуть наш экипаж: лошади и мул были впряжены в него пристяжными, тяжелые двойные цепи нашего пленника закреплены скобой, приклепанной к стальному остову, чтобы можно было за него не беспокоиться.

А фуры со своим жутким грузом неуклонно шли в тылах армии, насмерть разбивая глинистую дорогу копытами и колесами и прорезая в ней борозды, что не годились для посева.