Меч и его палач

И да, я вспомнил, как рассказывал мне дед о безымянном кавалере Пурпурной Лилии, что пытался спасти царственную чету, но проиграл. Хотел отвести незавидную участь – быть выданной замуж за выскочку первого министра – от старшей дочери. И под конец увез младшую, чтобы выдать ее за своего приемного сына, молодого короля.

– Королева узнала и вспомнила тебя, благородный господин, – говорил меж тем Сейфулла. – Она помнила тебя всегда. Но пять раз испытанные родильные муки, три смерти нежных сыновей, едва покинувших свои пелены…

– Она стала некрасива, – с горечью ответил Олаф. – Но что это значило для моего сердца? Она говорила, что недостойна моих забот, ибо провела всю свою жизнь подобно беспечному мотыльку; что устала от напраслин, какие навалились на нее под конец, и ждет конца своим скорбям. Что меня настигла великая удача – самому стать почти королем, и не след мне расточать себя на всякие безрассудства. Что мужчины стареют не так быстро, как их подруги…

– Но тебе было всё равно, – продолжил Арман, когда рыцарь запнулся на последнем слове. – Ты ведь с готовностью бы отдал жизнь за королеву – ту юную девушку, что до сих пор скрывалась в ней под обветшалым покровом?

– Да, – ответил Олаф. – Потому что был должен и другой властительнице, чье счастье оборвалось в моих руках.

Продолжить эту беседу мы пятеро не смогли, потому что явился громогласный капитан и погнал меня и Грегора к фурам, которые везли разборный эшафот, заявив, что завтра спозаранку мы отправимся к самой главной крепости предателя под названием Вробург. И что наше дело также надзирать за исправностью этого сооружения в теченье не такого уж короткого пути.

А чтоб мы охотнее шевелились, выдал дневное довольствие деньгами и в придачу – съестными продуктами.

Ну, мы с монахом пошли ночевать на бревнах под тугой холстяной покрышкой. А врача и дворянина оставили для охраны высокородного пленника, взяв с них слово, что тревожить его воспоминаниями пока не будут. Вот маковой настойки – этого, пожалуй, нальют немного в его ночной кубок.

На следующее утро, очень рано, обоз тяжко двинулся вслед за армией. В каждую фуру было запряжено цугом по двадцать тяжеловесных меринов со щетками на ногах – кажется, еще более мощных, чем наш любимый Черныш. С ними еле справлялись обученные конюхи, и хорошо, что на нас не взвалили и этой обязанности.

Так что мы радостно воссоединились со своими товарищами и своим подопечным.

В оглобли фургона завели гнедого першерона, который плавным неторопливым шагом поспешал за передними всадниками, а наших скакунов прицепили сбоку на длинной шлее, ибо в них пока не было нужды. Мы запрыгнули на подножку уже на ходу и сразу начали изучать обстановку. Рыцарь уже так взбодрился, что ел свой пшеничный кулеш сидя и во время еды перебрасывался кой-какими словами с Арманом. Я так понял, юный красавчик с редким пушком над верхней губой и оттого куда более похожий на женщину, чем на мужа, вызывал у него куда меньше опасений, чем прочие.

– Мы будем вспоминать? – спросил он, едва я собрал ложки и общий котелок, в котором Сейфулла готовил зараз крупу и баранину. Надо сказать, что ели мы четверо по-походному, отдельная посуда была только у благородного пленника – чтобы не надрывать его гордость невольным побратимством… сами понимаете, с кем.

– Ты уже не можешь вспоминать один? – задал Туфейлиус ему встречный вопрос. – Тогда слушай.

И снова запел ребек в руках Шпинеля, вновь послышался голос Сейфуллы, на этот раз почти торжествующий:

Только – странное дело! Во мне ты, Великий, нуждаешься.

Сотворил изумрудный шатер – на твоем бы просторе жила;

Для утехи моей и покоя – всем миром живым притворяешься,

И объемлет его океан твоих дум от угла до угла.

Ты холмы как опоры воздвиг, многомудрый Палаточник,

Ты, влюбленный в меня, – и лазурных небес натянул купола,

Как игрушки меж них разбросал ты недолго живущее:

Расцветающих, скачущих в пене, простерших над ветром крыла.

Между лилий пасешь ты стада круторогих, медлительных,

Чтобы их расчесавши, себе я одежду для стужи спряла;

И роняешь ты наземь с деревьев душистые, спелые,

Те, какими Мария глаза прохладить и напиться смогла.

– Не было ничего этого в той темнице, где царица моих дум ожидала суда, – с горечью проговорил Олаф. – Ни небес, ни цветов и плодов, ни тонкорунных отар, ни конских табунов, ни орлов, парящих в небе. Только сырость, грязь, теснота и уколы мелочных унижений.