Меч и его палач

Вот как. Значит, это долгосрочный договор, а не разовый… И почему нас так высоко оценили? Чудно́…

Выяснилось, что солдаты расположились лагерем у дороги, которую мы беспечно и незаметно для себя пересекли, продвигаясь в глубь страны.

Нас заворачивают назад (скорости ради монашка втыкают на конский круп позади здоровенного солдафона), и вскорости мы прибываем в образцовый военный лагерь.

Палатки стройными рядами, как на войсковом параде. Гигантские костры, над которыми подвешены адские котлы. Вокруг них – живописные толпы и группки солдат и маркитантов. И в самом центре стоянки – не большой светлый четырехугольник с растяжками, не шатер предводителя, а две чудовищных размеров крытые фуры, груженные доской, ко́злами и брусьями, и изящного вида зеленый домик на колесах, с закрытой внешним засовом дверью и опущенными наземь оглоблями. В таких обычно передвигаются вестфольдские цыгане, только они красят и начищают свои передвижные обиталища куда старательней.

– Вот, – с ухмылкой проговорил Николас. – Тут мы его и держим. Посреди лагеря, чтобы не сбёг далеко. Да куда уж ему! Такие франты и везунчики удара не держат. Ваше место будет при нем, а если что не так – пускай в палаческой телеге рядом с вами четырьмя валяется. Она нынче в обозе, да уж прикатим ради такого случая.

Капитан отомкнул замок на поперечине и распахнул дверь. Оттуда сразу пахнуло таким едким смрадом, что поначалу никто из нас не смог ничего разглядеть внутри. Один Грегор, занавесив глаза и нос кстати подвернувшейся тряпицей, нырнул вовнутрь, пробормотав нечто вроде «от холерных еще и не так аммиаком тянуло…». Засим со скрежетом отворились двустворчатые ставни обоих крошечных окон, и из них, а также из дверного проема, полетело всякое гнилое шмотье.

– Мейстер Хельмут, распорядитесь теплой водицы нанести из котлов, – глухо донеслось оттуда. – И скребок для пола пришлите какой-никакой.

Туфейлиус понял его слова как прямой призыв к действию и тоже залез внутрь. Капитан, иронически отдав нам честь, отбыл восвояси. Я же отправился исполнять поручение, оставив сторожить порог одного Армана, да так и пробегал некое время взад-вперед.

По прошествии получаса в домик впустили и нас.

Здесь стало почище и пахло уже не так пронзительно, ибо Сейфулла зажег свои воскурения, монашек заварил кой-какие сухие зелья и побрызгал ими вокруг, да и заключенный…

Вот он, хотя его обмыли, умыли и по возможности переодели в чистое, выглядит неважно. Как потускневшая от времени копия парадного портрета: сплошные бурые тона. Спутанные плети полуседых кудрей, закрытые глаза под кустистыми бровями, впалые, заросшие дремучей порослью щеки, нос крючковат – поистине как у хищной птицы. Держат его в кандалах: под тяжелые браслеты сейчас подложена тряпка.

– Слыхали, мейстер Хельмут, ради чего он тут? – спрашивает меня Арман.

– Его многие любят, а для многочисленных родичей он и вообще кумир. Когда король его арестовал, люди из его рода позахватили половину мелких крепостей в этой земле, И вот теперь нашего Принца Золотой Ключ возят от одного замка до другого, везде спешно сооружают эшафот и сулят отрубить ему голову, если мятежники тотчас не откроют ворота.

– Открывают?

– Да уж. Кто выдержит – смертную казнь такому герою причинить!

– А чем за то платятся?

– Знатные – ничем.

С простонародьем, значит, и так всё ясно. Чем в кого угодит с размаху, то и будет. Как говорится в моей стране: знатные дерутся, а у смердов чубы трещат.

– Вы его сообразили покормить?

– Не ест, пьет только. Тёплый кипяток с чабрецом и мелиссой, – отвечает Грегориус.

Я киваю. И на том спасибо: дворянин из катовых рук и глотка обыкновенно не примет – побрезгует. Хотя наш Мендель всё-таки монах.

Во время этой беседы Шпинель роется в сундуках и укладках, нагибаясь, будто нюх ведет его по следу чего-то невидимого.

– Его со всем почти имуществом взяли, – бормочет он. – Как благороднейшего из благородных. Это в плохих руках он поизносился да плотью поистратился…

– Вот, – с торжеством достает наш Арман мешок из ковровой ткани. – Я же знал.

Оттуда появляется музыкальный инструмент, похожий на половину груши, разрезанной вдоль. Завернули его вместе со смычком, но небрежно – колки ослабли, одна-две струны завились, точно локон красотки.

О-о. Наш живой покойник привстает со своего узкого ложа на локте, открывая налитые безумием глаза, и оборачивается к моему эсквайру, чуть подергивая уголком рта. Словно желая сказать нечто.

– Не бойся, твой ребек я мигом исправлю, – отвечает ему Шпинель. – Чему-чему, а уж этому я обучен.

Тотчас достает малые щипцы и брусок смолы из моего заплечного мешка и начинает перетягивать сорванные струны. Это ему куда более к лицу, чем кухарить, – к последнему приставил себя Грегор. Получается у него не очень ловко, куда ему до Туфейлиуса, но врач нам пока нужен гораздо больше еды.

И вот легкий ребек звенит от малейшего касания воздуха, струны прямы, как стрелы, смычок, натертый канифолью, – тетива певучего лука. Арман ставит инструмент в землю перед собой и тихо проводит по нему тугой жилкой.