Мастера мозаики

— Учитель, вы, вероятно, правы, — проговорил Валерио, выслушав эти слова с задумчивым видом. — Благодарю вас за то, что вы поведали мне о своих опасениях — их подсказала вам нежная заботливость, — и для них есть все основания, но мы еще посмотрим, учитель! Прощайте!

С этими словами Валерио, по обычаю того времени и тон страны, поцеловал руку у художника и быстро пошел в Риальто.[37].

XXIII

Валерио вихрем ворвался в мастерскую. В каком-то неистовстве бегал он по комнате, то громко говорил, то с глубокомысленным видом мурлыкал песенку, то нежным голосом произносил грубые слова, ломал инструменты, подтрунивал над учениками и вдруг, подойдя к постели брата, с горячностью поцеловал его и сказал не то полушутливо, не то восторженно:

— Ну, будь спокоен, Чеко, ты поправишься, получишь первую премию, мы представим на конкурс совершеннейшее произведение искусства! Ну, ну, ничего не потеряно, муза пока еще не отлетела на небо.

Франческо удивленно посмотрел на него.

— Да что с тобой? — спросил он. — Ты говоришь какой-то вздор. Что произошло? Ты с кем-нибудь поссорился? Или повстречался с Бьянкини?

— Объясни нам все, учитель, расскажи, что произошло? — добивался Марини. — Может быть, это касается того разговора, который я нечаянно услышал сегодня утром? Говорят, эскиз Боцца подвинулся и будет великолепен. Из-за этого ты и огорчен, учитель? Успокойся, мы постараемся…

— Я огорчен? — воскликнул Валерио. — А с какой это поры я огорчаюсь, когда мои ученики отличаются? Да видели ли вы, чтобы я когда-нибудь огорчался или тревожился, если торжествовал другой художник? Правду говоря, разве я завистлив?

— Откуда у тебя эта обидчивость, дорогой учитель? — спросил Чеккато. — Да разве у кого-либо из нас возникала когда-нибудь такая мысль? Но скажи нам, умоляем, правда ли, что Боцца сделал набросок замечательной композиции?

— Без сомнения! — отвечал Валерио с улыбкой, сразу обретая свое обычное ровное и веселое настроение. — Он на это способен: ведь я научил его множеству отличных приемов. Но что с вами, почему вы приуныли? Вы все — словно плакучие ивы над иссякшим водоемом. Да что же случилось? Не забыла ли Нина об обеде? Или прокуратор-казначей заказал еще один варваризм?.. А ну-ка, дети мои, за работу! Нельзя терять ни дня, ни часа! Ну-ка, беритесь за инструменты! Где смальта? Где ящики? Превзойдите самих себя, ибо из рук Боцца выходит прекрасное творение, а нам надо сделать еще прекраснее!

С этого мгновения в маленькой мастерской на Сан-Филиппо снова водворилась радость, снова закипела работа. Франческо, казалось, вернулся к жизни, видя в дружеских взорах проблеск надежды, свет вдохновенной радости, все то, что когда-то помогло создать дивные творения на сводах купола собора святого Марка. Если на миг сомнение омрачало молодые лица, словно свинцовый свод, нависший над улыбающимися кариатидами[38], Валерио шуткой прогонял их. Невероятное напряжение воли проявлялось лишь в его веселости, — казалось, он становился все веселее. Но в душе Валерио совершился целый переворот, он стал совсем иным. Он не заразился тщеславием, не стал завистлив до чужой славы, а с каким-то священным трепетом отдался своему искусству, и характер его стал серьезен, несмотря на кажущуюся веселость. Горе, которое внезапно обрушилось на самых дорогих его сердцу людей, закалило его, а суровые уроки жизни доказали ему, к чему приводит бесшабашность. Он также понял, отчего Франческо сразу впал в нужду после судебного процесса, несмотря на свою бережливость и строгий образ жизни. Обнаружив в сундуке брата расписки, полученные его заимодавцами, Валерио разрыдался, как блудный сын. И великие души совершают ошибки, но умеют их заглаживать, и этим отличаются их ошибки от ошибок обыкновенных людей. И с того дня Валерио даже в пору своего благоденствия никогда не преступал тех правил воздержанности и простоты, которые поклялся всегда соблюдать. Он так никому и не сказал ни слова об этом своем решении, но был самоотверженно предан брату, всю свою жизнь выказывал твердость духа и высокую нравственность при всех испытаниях.

Безмятежная радость, веселое трудолюбие, песни и смех пробуждали дремлющее эхо в тесном помещении мастерской. Зима стояла суровая, но дров было достаточно — у каждого отныне было теплое платье из сукна, подбитого собольим мехом, и теплая бархатная шапочка. Здоровье Франческо восстанавливалось как по волшебству. Нина снова посвежела и похорошела. Она вынашивала под сердцем другого ребенка, и мысль о нем утешала ее в утрате первенца. Малыш, перенесший чуму, рос на глазах.

Маленькая Мария Робусти, его крестная мать, часто приходила поиграть с ним в мастерскую Дзуккато. Прелестная девушка живо интересовалась работами своих молодых друзей и уже могла оценивать их по достоинству.

Наконец знаменательный день наступил, и все мозаичные картины были отнесены в ризницу собора святого Марка, где собралась комиссия. Кроме уже названных мастеров живописи, в комиссию вошел и Сансовино.