Мастера. Герань. Вильма

Имро после этого еще сильней запил. Чувствовал, что это вредит ему, но не щадил себя. Бывало, много дней кряду вваливался домой пьяным и всегда находил в горнице разобранную постель, на которую с трудом забирался, а уж потом пытался раздеться. Раза два залезал на постель в ботинках и еще нарочно возил ногами, чтобы сильней все загваздать. А когда совсем выбивался из сил, уставал, уже засыпая, может, даже во сне, незлобиво ворчал, будто сам для себя: — Разуй меня, разуй!.. Все… в горах!.. Все это… считай… от этих лекарств…

19

Приходит осень, и снова все клонится к худшему. Солнце хоть и светит, но уже мерклое, зачастую и днем, а поутру, поутру и вовсе, бывает, не в силах продраться сквозь молочную мглу… Порой и мглы этой не бог весть как много, но у солнца нет уже былой остроты, оно не такое чистое — можно глядеть на него не прищурясь, иногда это всего лишь обыкновенный шар или красная тарелка, что потихоньку подымается, осторожно всходя из-за облезлых полей, а иногда это как бы уже и не солнце, и даже не шар, у него нет формы, привычной для солнца, это обычная копна сена, которую какой-то забывчивый или расточительный крестьянин оставил на луговине, а невесть какой шалопай либо, может, работник, бедный пастушонок, которому было холодно и тоскливо возле коров, подпалил эту копну — она взялась огнем, вся раскалилась, а потом вдруг поостыла, мгла остудила ее, облизала ей пламя, но раскаленность оставила, чтобы озябший мальчонка и многие годы спустя мог вспоминать об этой огромной огненно яркой копне.

А как погода еще больше испортится и солнце вообще перестанет показываться, напрасно тогда глядеть на луга или на рощу, над которой что ни утро всякий день выпрыгивало, пока было еще молодым, майское и июньское солнце, чтобы по небу батраки и скотники, работники и работнички, исхудалые, но всегда загорелые поденщики и поденщицы и даже не поденщики — все эти людишки, умники, пересмешники и певцы, что не владели и пядью земли, но вечно, словно божьи жучки, в ней копошились, потому что сызмальства едва из постели, даже, может, всего лишь с подстилки в кладовке, в каморке, с сена в сарайчике, из норки или норы, черт-те откуда они выбегали, и тропка вела их порой напрямки к гнезду жаворонка, они знали жаворонка, знали и жавороночьи яички, знали и стежку к пруду, откуда из года в год вылавливал кто-то рыбешек, прежде чем они делались рыбами, а там в зеленом тростнике ухали глазастые лягушата, поднимали мудрые рожицы, подмигивали детям и учили их петь, — чтобы по нему, этому самому солнцу, все эти людишки, которые не имели часов, но знали часы и умели их делать, определяли время; по этому солнцу, что всходило над рощей, они вновь и вновь проверяли солнечные часы, пытаясь улучшить их, солнце уточняло и подправляло их меры, без устали приходилось эти солнечные часы заново рисовать, переносить, опять подправлять и опять рисовать, но им всегда в них что-то не нравилось, они мечтали о настоящих часах, наручных или карманных, их не надо так часто чинить, на них можно глядеть в тени и на солнце; однако это солнце, по которому определяем мы время, да и время на часах, учило их большему, учило не только постигать меры, не только смотреть на часы, но часы и придумывать и создавать, оно постоянно касалось их своей часовой стрелкой и учило измерять время точнее, чем они могли осознать, оно вписывало время в их плоть и кровь, а то просто давало им это время, чтобы не надо было жить по часам, чтобы угадывать время, даже не глядя на солнце; солнце открывало им, что именно в этот час, в мае или июне, оно стоит над рощей, а в августе уже над лугом, в сентябре оно пронизывает кусты шиповника и терна, а к исходу сентября и в начале октября оно освещает уже иной луг, и луг тот неоглядный, там солнце они увидят и в ноябре, если не будет тумана или дождя, но увидят его несколько дальше и немного поздней, да они и сами, минута в минуту, могут высчитать, когда на этом самом лугу ноябрьское солнце захочет им вербу позолотить. А если они еще остры на язык, то возьмут да скажут: позолотить хочет, а у самого золота нет, ноябрь дал солнцу только латуни!

20

Снаружи светит латунное, даже будто бы медное солнце, выманивает человека на волю, но Имро солнцу не верит. А можно было бы и иначе сказать: кабы солнце умело думать, а кто-то смог бы его мысли выразить словом, а верней, в двух-трех словах, можно было б сказать, что и солнце не верит ему. Они словно друг дружку боятся.