Мастера. Герань. Вильма

День был погожий. Незадолго до этого прошел дождь, а теперь снаружи весело заливались соловьи и ласточки. Разумеется, щебетали и воробьи, и всякие иные птахи, но ласточки больше всего подходят к нашему рассказу. Марта опять была дома одна и была одета довольно легко, она как раз закатывала фрукты в банки, плита уже топилась, и в кухне было жарко. Имро глядел на нее, сперва любовался умелыми пальцами, что ловко накладывали на банки целлофановую бумагу и резиновое кольцо, а потом взгляд его невольно скользнул от рук к обнаженным плечам, и когда он повнимательнее присмотрелся к ней, пообмерив ее глазами, то вдруг встревожился, стал насвистывать, встал, а через минуту опять сел.

Что же случилось с Имро?

Он понял вдруг, что у него вытянулся солдатик. И даже очень, почти с поручика. Сперва он было подумал, что это ему только мерещится, однако поручик стал еще больше выпрямляться. Словно хотел вытянуться аж до капитана.

Имро поначалу это изумило. Он перекинул ногу за ноту, а поручик, хоть и остался поручиком, все еще стоял навытяжку. Кто бы мог подумать? Имро и сам еще недавно, да еще сегодня, когда шел сюда, не поверил бы, что у него такой шустрый поручик.

Марта тем временем уместила банки с компотом в большой алюминиевой кастрюле и попросила Имро помочь ей переставить кастрюлю на плиту.

Имро с минуту был в замешательстве. Как же теперь встать, вдруг Марта заметит что? Однако потом он услужливо поднялся, нарочно чуть наклонился и в таком положении оставался все время. Гопля, кастрюля на пиите! Затем Имро снова уселся, а поручик меж тем в удивлении вертелся и озирался, хотя теперь уже немного и успокоился, словно готовый выполнить любое важное задание.

Возможно, все это продолжалось и недолго. Но за это короткое время у Имро многое пронеслось в голове, возможно, подумалось и вспомнилось, сколько всего ушло безвозвратно, сколько он упустил и сколько напортил. Но пожалуй, он и немного порадовался, надеясь, что многое еще можно поправить и наверстать.

Но, должно быть, именно потому, что с некоторых пор Имро приучил себя, размышляя о чем-нибудь, пусть о совершенно обычных вещах, делать это со всей серьезностью, посерьезнел вдруг и поручик, он как бы тоже задумался и сразу превратился всего лишь в сгорбленного старшину, а потом и вовсе в бедного солдатишку, которому отказали в увольнительной, не захотели отпустить из казармы даже на прогулку…

Но как бы то ни было, по дороге домой Имро был в очень хорошем настроении и, казалось, радовался вечеру. Должно быть, поэтому, а может, и по другой причине или просто захотелось немного взбодрить себя, подойдя к деревне, он завернул в корчму и взбодрил себя больше, чем намеревался вначале. Домой пришел в сильном подпитии, но Вильма, благо была занята, сперва ничего не заметила. Он показался ей только каким-то чудным, чуднее обычного, не подивилась она ни его хорошему настроению — с некоторых пор ничего особенного от его хороших настроений она уже не ждала. Имришко все больше стал ее раздражать. Подчас она не хотела в этом себе и признаться, но, случалось, это вырывалось наружу, она научилась на Имришко уже и пофыркивать, а иной раз, даже без причины, малость его и подкалывать. Но на сей раз подколоть его не захотела. И не подколола. Лишь прикрикнула. Сперва потому, что он, шмыгнув мимо, задел ее, а ей показалось, что он нарочно ее толкнул, и уж потом, когда Имро положил руку ей на плечо, она учуяла, что он где-то выпил: — Если ты где-то пьешь, лучше до меня не дотрагивайся!

Но Имро минуту-другую не отпускал ее, пытаясь заглянуть ей в лицо, потом только улыбнулся, вернее, ухмыльнулся, и рука его медленно, словно бы он хотел, несмотря ни на что, Вильму погладить, снова повисла.

И этот вечер, хотя поначалу Имришко и радовался ему, снова ничего не принес, он ничуть не отличался от прочих вечеров.

Тоскливо. Пусто. Пусто, как и прежде.

Когда-никогда он снова заходил в имение, пробовал и к Марте прижаться, и раз-другой это ему удалось, но солдатик, солдатик снова не слушался.

Имро частенько над этим подтрунивал и над собой подшучивал, случалось, и при других. Будто ему и впрямь все было трын-трава. Иной раз выпивал и тогда осмеливался отпустить и скользкую шутку, а нередко, чтобы от себя отвести внимание, кидал камешек и в Вильмин огород. Иногда они меж собой и ругались, и мастеру приходилось вмешиваться, хотя Вильма — у нее-то уж было время понатореть — и сама неплохо справлялась и часто умела поддеть Имро так, что его как следует пронимало. Раз, когда он обидел ее, крепко разозлив, она нарочно сдержалась, выждала, пока они остались одни, и лишь тогда шепотом сказала ему: — Бедняжка, постели боишься! Сожрал мою жизнь, а теперь и постели моей боишься. Оттого-то всякий раз меня оскорбляешь. Только оскорблять и умеешь.