Мастер осенних листьев

— Сюда, госпожа, — сказал он, когда удаляющиеся шаги кафаликса сделались неслышны. — Это рядом.

Комната оказалась просторной, с перегородкой, с лавками по стенам и пышным ложем в медвежьих и куньих шкурах. Узкое окно было закрыто ставнем, и парень качнул головой, когда Эльга попробовала его открыть.

— Не стоит, госпожа. Мятеж еще не полностью подавлен. Могут выстрелить в силуэт.

— Простите, — Эльга отдернула пальцы. — Мне еще нужны доски и мой мешок. Они остались в постоялом дворе на окраине.

Каршетт замялся.

— У нас мало людей. Ваши вещи принесут только завтра утром.

— Я могу сходить за ними и сама, — сказала Эльга.

— Лучше не рисковать.

— И что же мне делать?

— Ничего, — парень вынес короткую лавку за перегородку. — Я буду здесь. А вы можете поспать.

— Сейчас? — улыбнулась Эльга. — Кажется, еще нет и полудня.

— Есть книги. Вы читаете на тэнтонском?

Эльга покраснела.

— А такой есть?

— Нет, я его только что выдумал, — парень улыбнулся. — Погодите, я вам принесу с кухни чего-нибудь. Опустите засов, когда я выйду.

— Хорошо.

Закрыв дверь за Каршеттом, Эльга плюхнулась на кровать. Пальцы не хотели отдыхать, зарылись в мех, принялись рисовать по шкурам круги и узоры.

Мятеж.

Эльга и не знала, что такое возможно. Ведь это значило, что одни люди готовы убивать других. Нет, была, конечно, Тангария, был сумасшедший мастер, который вдруг воскрес по весне, и там сходились отряды, лучники осыпали противников стрелами, сражались и погибали мастера боя, но все это происходило далеко на западе, на границе Края, тогда как сам Край представлялся самой тихой и спокойной областью изученного мира.

И вот.

Эльга зажмурилась. Узор жизни вокруг, который она представляла себе, вдруг стал, похрустывая, меняться, обрел глубину и сложность, и множество мелких рисунков, и тысячи взаимосвязей и красок, где-то пугающе-черных, где-то светлых, тысячи оттенков и листьев. Это было, словно до сегодняшнего дня она видела лишь небольшой кусочек общей картины, но, отступив и подняв голову, неожиданно обнаружила раскинувшийся над ней совершенно иной, гигантский и замысловатый букет.

Я взрослею, подумала Эльга.

Лиственным зрением она по-новому оглядела комнату, замечая тонкие, уходящие под лиственный покров штрихи — следы, отпечатки, тени людей, связанных с этой комнатой, и едва заметную вязь звучавших здесь слов.

Ох, если бы она могла набить букет комнаты сейчас!

Он, наверное, получился бы странным, хаотичным, безумным, дуб, клен, слива, папоротник и багульник, легкие былинки, острые усы пшеницы, звездчатка и чарник, боль, гордость, смятение, первая влюбленность. Каждый, каждый увидел бы свою историю!

Ей вдруг стало ужасно стыдно за букет, который она сделала для Деодора Кеммиха.

Он был ученический, очень грубый, и похвала мастера Мару сейчас выглядела авансом будущим работам. Можно было сделать гораздо тоньше, а Эльга, по сути, устроила небольшой костер для Деодоровой души.

Ну как сгорела бы без остатка?

Ой, как стыдно! Эльга завернулась в шкуры, чуть слышно и кисловато пахнущие пылью. Хоть глупой головой обо что-нибудь бейся.

В дверь стукнули. Эльга соскочила с ложа.

— Кто?

— Каршетт.

— А на тэнтонском?

За дверью раздался смех.

— У меня курица, хлеб и сыр.

Эльга подняла засов.

— Это так переводится?

— Ага.

Вместе с едой Каршетт притащил набитую листьями наволочку.

— Вот, — сказал он, — набрал на заднем дворе.

— Ой, замечательно!

В одну руку Эльга взяла наволочку, а в другую — жареную куриную ножку, посмотрела пристально.

— Что? — спросил парень. — Вода — в кувшине на столике.

— А хотите я с вас букет набью? — спросила Эльга, кусая ножку.

— В смысле?

— Ну, портрет. Только мне нужна какая-нибудь доска. Листья должны чувствовать под собой дерево, с холстиной выйдет гораздо хуже — осыпется в течение месяца.

— Вообще-то… Сейчас.

Каршетт, осина, яблоня, белый ромашковый цвет, задавленный остролистом, шагнул в темноту угла за перегородкой, что-то заперебирал там, наконец появился с круглым простым щитом, обитым по краю тонким железом.

— Сойдет?

— Ой, да.

Отложив курицу и наволочку, Эльга приняла щит. Он был тяжелый, с тугим сыромятным ремнем для руки. Дерево сердито дохнуло в приложенную ладонь.

— Там есть другой, — сказал парень, — но он треснутый.

— Не, этот годится.

Суровый дух щита Эльге нравился. Она видела воинов в его узоре, вчерашних мальчишек, которые, смеясь, сражались на деревянных мечах. Там же прятались беспокойные глаза женщин и усмешки бывалых бойцов.

Эльга села на кровать и пристроила щит на коленях. Железная кромка врезалась в кожу, и даже подложенная шкура не спасала от неприятных ощущений.

— Мне бы подставку, — сказала она, морщась.

— Я могу держать щит в руке, — сказал Каршетт.

— Было бы здорово! Только мне нужно, чтоб вы сели.

Каршетт подтащил к кровати скамейку и сел, надев щит на предплечье.

— Так?

— Ага. Замрите.

Пальцы сами нырнули в наволочку. Большей частью листья были осиновые, и Эльга посчитала, что для несерьезного букета их хватит. И вообще, удачно, что осиновые. Росла б на заднем дворе какая-нибудь туя — и все, извините, опростоволосилась.