Мастер-класс

— В Канзас. — Голос, которым я это произнесла, звучал как чужой. Прислушавшись, я поняла, что Малколм прекратил свое бессмысленное хождение по коридору и припарковался где-то поблизости от нас, а может, и на середине лестницы притаился. И оказалась права.

— Здравствуйте, Мария, — сказал он бабушке, поднимаясь к нам с середины лестницы. — Отлично выглядите. — Эти слова вполне могли бы прозвучать по-доброму, если бы их произнес не Малколм, а кто-то другой.

— Выгляжу я как смерть, — возразила Ома. — Так что лгать мне не стоит.

Я видела по его глазам, что он полностью с ней согласен и его, пожалуй, даже слегка корежит от отвращения. Не очень сильно, но все же заметно. Хорошо хоть, подумала я, он не пустил в ход ни одного из своих цветистых эпитетов: престарелая, обессилевшая, бремя для собственных детей. Моя нога, которой я упиралась в предпоследнюю ступеньку лестницы, находилась всего в нескольких дюймах от ширинки на его дорогих офисных габардиновых брюках, так что я наверняка попала бы точно цель, если бы поставила себе подобную задачу. Я даже невольно улыбнулась при мысли о том, что подобная хулиганская выходка вполне возможна. Похоже, он это почувствовал и сказал:

— Ладно, не буду вам мешать. Наверняка вам хочется всласть поболтать наедине.

— Да уж, пожалуйста, Малколм, — ядовитым тоном откликнулась я, — будь добр, предоставь нам такую возможность.

И он ушел; вернулся вниз, где, видимо, продолжил тупо ходить по коридору, полностью игнорируя моих родителей, а также собственную младшую дочь.

— А у вас, я вижу, все по-прежнему, — заметила бабушка. — Все та же «счастливая супружеская пара»? — Это прозвучало, правда, как нечто среднее между утверждением и вопросом, но я, разумеется, заметила сарказм, отчетливо прозвучавший в ее голосе.

— Не совсем. А что с тобой-то происходит? У тебя такой вид, словно ты месяц ничего не ела. — Я взяла ее за руку и стала рассматривать ломкие неровные ногти, сухую потрескавшуюся кожу, туго натянутую на опухших суставах. И волосы у нее тоже стали какими-то безжизненными, сильно изменившись с тех пор, как мы с ней в последний раз виделись; когда я отвела в сторону густую прядь, упавшую ей на глаза, по-прежнему ясные, почти лишенные морщин, в пальцах у меня остался пучок волос, а еще несколько десятков волосков упали на ковровую дорожку, которой была застелена лестница.

У нее выпадают волосы, — с тоской подумала я, — как шерсть у голодной, отбившейся от стада овцы.

— Наверное я слишком зажилась на этом свете, Liebchen, — сказала она.

— Чепуха какая!

— Нет, это правда. Я слишком долго живу и слишком много видела. Помоги-ка мне встать, Liebchen. Я хочу показать тебе кое-что, пока мы одни.

Мы прошли по верхнему коридору и оказались в той комнате, что когда-то была моей; из ее окон был виден сад за домом, а за садом — бесконечные ряды новых домов. Теперь в этой комнате поселилась бабушка. Я помогла ей устроиться в мягком кресле, обитом веселым ситцем, и по ее просьбе подвинула поближе козетку, чтобы она смогла удобно положить ноги. Лодыжки у нее были страшно опухшие.

Вот, значит, как выглядит старость.

— Ох, бабуля! — вздохнула я.

Но она только отмахнулась — деликатно, но все равно как бы возражая.

— Довольно причитать. Подойди вон к тому кедровому комоду в углу и достань оттуда голубую коробку — нет, не эту, а ту, что побольше, она на самом дне.

Я послушно достала коробку и поставила бабушке на колени. Коробка была довольно свободно перевязана плетеным шнурком; бабушка дернула за один конец, и обе петли «бантика» распустились, а повисшие концы вызвали у меня воспоминание о том моем кошмарном сне, где людей душили толстые «Q» с хвостами-щупальцами.

— Теперь сними крышку, — велела мне бабушка, бессильно уронив руки; казалось, она уже и так довольно потрудилась — более чем достаточно для одного дня.

Я сняла крышку.

Внутри коробки была аккуратно и плотно уложена какая-то одежда — синяя шерсть, белый хлопок. Сбоку лежал, свернувшись кольцом, черный галстук со слегка обтрепанными краями. Я просто представить себе не могла, зачем бабушке понадобилось показывать мне свою старую школьную форму, ведь прошло уже столько лет.

— Это что, твоя школьная форма? — на всякий случай спросила я, перебирая пальцами грубую синюю шерсть юбки.

— Это действительно форма, — сказала бабушка. — Только не школьная. — Она до сих пор мягко произносит звук «ш» в начале слов. — Достань ее, если хочешь. А все туфли в большой коробке, в шкафу.

Я разложила форму на кровати — сперва белую поплиновую блузку, которая, когда я ее развернула, оказалась вовсе не белой, а сильно пожелтевшей от старости; затем синюю юбку с глубокой встречной складкой спереди, и постаралась, чтобы складка совпала с застежкой на блузке; затем развернула галстук. Он оказался совсем ветхим, и тонкая черная пыль дождем посыпалась мне на руки.

— Теперь туфли, Liebchen. Маршировальные Schuhe.

— Ома, ты что? Ты хорошо себя чувствуешь?