Мастер-класс

Не знаю, как долго это продолжалось. Не знаю, спала ли я или же просто мечтала о сне, когда вдруг кто-то сердито, как мне показалось, постучал кулаком по стеклу у меня над головой, потом еще раз и еще, и я испуганно съежилась, тщетно пытаясь стать меньше, незаметней. Стать невидимой.

А потом до меня донесся чей-то голос, невнятный и звучавший как бы сквозь стену. Меня один раз окликнули по имени, потом медленно, почти по слогам, сказали:

— Я — Бонита Гамильтон. Вы мне писали…

Убирайтесь прочь! — подумала я, вновь погружаясь в полузабытье.

Но мое материнское «я» не дало мне окончательно туда погрузиться. С огромным трудом ему все же удалось вытянуть меня на поверхность и заставить мои пальцы немного развернуть опутавший меня «саван». Когда я открыла глаза, то увидела чье-то лицо, прижатое к окну автомобиля и с обеих сторон прикрытое руками от солнца.

Глава семьдесят вторая

Больница.

Я слышу это слово: «больница». Оно похоже на название того места, куда я вроде бы хотела поехать.

Но сперва мне нужно довести дело до конца.

В одной руке у Бониты телефон, второй она крепко держит меня за запястье — похоже, считает пульс. Ну да, я слышу какие-то слова, вопросы и женский голос, считающий вслух. И еще чей-то голос, возможно, мой собственный, произносящий: лэптоп, пароль, ручка, Фредди. И кто-то спрашивает у меня, знаю ли я, кто наш президент. По-моему, Малколм, отвечаю я. В данный момент я не могу представить себе никого другого, кто обладал бы большей властью.

Я лежу на кровати или на диване, в общем, на чем-то мягком, и мне хочется провалиться в эту мягкость, хочется, чтобы она меня поглотила. Конечности мои неподъемно тяжелы, во всем теле страшная усталость и боль. Каждое движение, даже самое крошечное — голову повернуть или указать пальцем на украденный лэптоп, — требует нечеловеческих усилий. Надо мной ярко горят какие-то огни, и я закрываю глаза, чтобы не видеть их, но даже движение век причиняет мне боль. А ведь закрыть глаза — это же совсем небольно. Не должно быть больно.

И кто-то говорит: «Господи! Четыре сотни фотографий!»

И кто-то еще: «Просто невозможно поверить! В какое же все-таки дерьмо мы вляпались!»

А кто-то предлагает: «Надо позвонить в наш офис в Канзас-сити».

Чья-то прохладная сухая рука касается моей щеки и на минутку задерживается там, словно вбирая в себя тот невыносимый жар, который я, по-моему, вырабатываю.

— Дорогая, вы меня слышите? Елена, вы слышите меня? Если слышите, то я на всякий случай еще раз представлюсь: я Бонита Гамильтон, а там, у стола, Джей Джексон. Я уже позвонила куда нужно, так что скоро вам помогут, и все будет хорошо. Да, все у нас еще будет хорошо!

— Спасибо, — сумела выговорить я, хотя и довольно невнятно.

— Нет уж, милая, это вам спасибо!

А потом эти «кто-то» вдруг начали хором повторять: «Да где же эта «скорая помощь», черт побери?»

И мое материнское «я» наконец-то разрешило мне спокойно погрузиться в небытие.

Глава семьдесят третья

Я чувствовала, что рядом моя мать. А за ней маячили еще какие-то неясные силуэты. Ослепительно-яркий белый свет вонзился мне сперва в правый глаз, потом в левый. Этот свет я скорее чувствовала, чем видела. Он был столь же физически ощутим, как игла в вене у меня на правой руке или мешочек с прозрачной жидкостью, подвешенный рядом с моей кроватью. Яркий свет, сталь иглы, прозрачная жидкость в мешочке — все это сливалось, превращаясь в некое особое вещество, с помощью которого во мне пытались удержать жизнь.

— С днем рождения, милая! — по-моему, это был мамин голос. Конечно же, это могла быть только она, уж это-то я, по крайней мере, была в состоянии понять. Похоже, матери всегда рядом со своими детьми. Это первый и последний человек, к которому все мы взываем и в самом начале, и в самом конце. Мама, видимо, решила, что ответить я не в силах, и, понизив голос, спросила у кого-то: — Сколько у нас с ней времени?

И этот кто-то ответил:

— Сколько угодно.

И я услышала, как закрылась какая-то дверь.

Значит, с днем рождения. У меня теперь этих дней рождения набралось уже сорок четыре, но каждый из них я отлично помнила.

Вот Ома, веселая, проворная и еще молодая, шестидесятилетняя, держит меня на коленях и помогает мне задуть четыре свечи на праздничном шоколадном торте.

Вот папа высоко меня поднимает и сажает на лошадь, которая раза в два выше меня ростом, хотя мне уже восемь лет.

Вот мне приносят целую корзину красных гвоздик от Джо. Это я уже на первом курсе колледжа. А в корзине записка: Извини, но розы я пока не могу себе позволить.