Когда они проходят тот пояс, склон становится более покатым, и они двигаются быстрее даже при неутихающем ветре. Скала похожа на стену из огромных неправильных кирпичей, которая завалилась назад таким образом, что каждый кирпич оказался сдвинут чуть дальше того, что под ним. Это великое нагромождение глыб, уступов и скатов хорошо подходит, чтобы восходить зигзагами, а также чтобы разбить лагерь.
Однажды Роджер останавливается передохнуть и оглядывается по сторонам. Он несет груз из среднего лагеря в верхний и прилично обогнал Айлин. В поле зрения никого нет. Далеко внизу – облака, покрывающие весь мир серым потрепанным одеялом. Над ними – вертикальное пространство скалы и этот беспорядочный склон, тянущийся вверх к очень гладкому, почти бесформенному слою облаков над ними. И лишь тончайшие ряби, словно волны, расстраивают этот серый потолок. Пол и потолок из облаков, стена из камней – на миг кажется, что это восхождение будет продолжаться вечно. Это целый мир, нескончаемая скала, по которой они будут подниматься и подниматься… А когда было иначе? Зажатый посередине, между облаком и облаком, легко перестаешь верить в прошлое; может быть, вся планета – и есть скала, бесконечно меняющаяся, бросающая новые и новые вызовы.
Затем уголком глаза Роджер улавливает какой-то неожиданный цвет. Всматривается в глубокую трещину между уступом, на котором стоит, и вертикальной глыбой рядом с ним. Во льду прорастает несколько кустиков смолевки. Подушечка темно-зеленого мха и на ней – кружок, из сотни розовых цветков. После трех недель почти монотонных белых и черных тонов кажется, что новые оттенки так и льются из цветов, взрываясь в глазах. Какой темный, насыщенный розовый! Роджер нагибается, чтобы осмотреть их. Мох имеет очень тонкую структуру и растет словно прямо из камня, хотя в трещине, конечно, собралось немного песка. Должно быть, ветер принес со щитового плато семя или клочок мха, которые и пустили здесь корни.
Роджер встает, снова осматривается вокруг. Айлин как раз подходит и пристально глядит на него. Он сдвигает маску набок.
– Посмотри-ка, – говорит он. – От этого никуда не уйдешь.
Она качает головой, затем стягивает маску.
– Ты не новый ландшафт так ненавидишь, – говорит она. – Я видела, как ты смотрел на эти цветы. Это же всего лишь растение, которое старается выжить. Нет, мне кажется, ты запутался. Ты используешь местность как символ. Но дело не в ландшафте, а в людях. Ты не любишь историю, которую мы здесь свершили. Терраформирование – лишь его часть, видимый признак истории освоения.
Роджер задумывается над ее словами.
– Ты хочешь сказать, мы просто еще одна земная колония. Колониализм…
– Да. Это ты и ненавидишь, понимаешь? Не местность, а историю. Потому что терраформирование пока что бесполезно. Оно не делается ради каких-то добрых целей.
Роджер беспокойно качает головой. Он никогда не думал об этом с такой стороны и не уверен, что согласен, – все-таки сильнее всего пострадала именно природа. Хотя…
– Но если подумать, есть в нем и кое-что хорошее, – продолжает Айлин. – Потому что ландшафт никогда не изменится обратно. Но история… история должна измениться по определению.
И она уходит вперед, оставляя Роджера смотреть ей вслед.
Ночью ветер смолкает. Шатер прекращает шуметь, и это будит Роджера. Ему ужасно холодно даже в мешке. Он не сразу понимает, от чего проснулся: кислород все еще мягко шипит ему в лицо. А когда понимает – улыбается. Смотрит на часы: скоро начнется зеркальный рассвет. Он садится и включает печку, чтобы приготовить чай. Айлин ворочается в своем мешке, открывает один глаз. Роджер нравится смотреть, как она просыпается: даже через маску хорошо видно, как беззащитная девочка быстро превращается в руководителя экспедиции. Как онтогенез есть рекапитуляция филогенеза [36], так и приход в сознание утром есть рекапитуляция достижения физического развития. Знать бы ему сейчас еще греческие термины, и он бы получил научную истину. Айлин снимает кислородную маску и поднимается на локте.
– Чай будешь? – спрашивает он.
– Ага.
– Скоро согреется.
– Придержи печку – мне надо пописать.
Она становится в выходе, засовывает пластиковый ковшик в открытую ширинку своих штанов и мочится за полог.
– Ух! Ну там и холод. И небо ясное. Даже звезды видно.
– Здорово. И ветер затих, слышишь?
Айлин заползает обратно в свой мешок. Они заваривают чай с такой серьезностью, будто на самом деле мешают какой-то изысканный эликсир. Роджер смотрит, как она пьет.
– Ты правда не помнишь нас в молодости? – спрашивает он.
– Не-е-ет, – медленно протягивает она. – Нам же было по двадцать с чем-то, да? Нет, самое раннее, что я более-менее помню, это когда тренировалась в кальдере, мне было уже за пятьдесят. Восхождения по скалам, прямо как сейчас, кстати. – Она делает глоток. – Но ты расскажи мне.
Роджер пожимает плечами.
– Это неважно.
– Странное, наверно, ощущение – помнить то, чего не помнят другие.
– Да, странное.
– Тогда я небось была ужасной.
– Нет-нет. Ты училась на английском. Ты была ничего.