Мария Башкирцева. Дневник

Мысль – начать по возвращении тот же самый образ жизни, и теперь уже без надежды на перемену, на эту «Россию», которая утешала меня во всем и подкрепляла мои силы… Боже мой! Сжалься надо мной, ты видишь состояние моей души, будь ко мне милостив.

Через два часа мы выезжаем из Берлина; завтра я буду в России. И нет же, нет, я не падаю духом, я сильна.

Только… Если я еду напрасно! Вот что ужасно. Но не следует отчаиваться заранее.

О! Если бы только кто-нибудь знал, что я испытываю!

31 июля

Вчера мы все – тетя, я, Шоколад и Амалия – прибыли на станцию в десять часов.

Я была довольно утомлена, но при виде купе, большого и удобного, как маленькая комнатка, совсем ободрилась, тем более что вагон был освещен газом, и мы могли быть уверены, что останемся одни. Мне очень хотелось накануне предстоящей разлуки поговорить с тетей; но я не бываю разговорчива, когда во мне преобладает какое-нибудь глубокое чувство, а тетя молчала, боясь огорчить или раздражить меня, если станет говорить со мной. Таким образом, волей-неволей, я погрузилась в «Светский брак» Октава Фелье. Вот благотворное чтение! Оно внушило мне самое глубокое отвращение ко всем этим гадостям… На этих рассуждениях я заснула, чтобы проснуться за три часа до границы, в Эйдкунене, куда мы приехали около четырех часов.

Местность здесь низменная, деревья густы и зелены, но листья, несмотря на свою свежесть и яркость, производят грустное впечатление после крупной и роскошной зелени юга.

Мы отправились в гостиницу, которая называется «Hotel de Russie», и поместились в двух маленьких комнатках с выбеленными известью потолками, с деревянными полами и с простой, светлой деревянной мебелью.

Благодаря моему дорожному несессеру я тотчас же устроила себе ванну и туалет и, поев яиц и напившись молока, поданного толстой и свежей немкой, я принимаюсь писать.

Я нахожу, что сама я имею известную прелесть в этой бедной маленькой комнатке – в моем белом пеньюаре, с моими красивыми, обнаженными руками, с моими золотистыми волосами.

Я только что посмотрела в окно. Бесконечность утомляет взор. Это полное отсутствие холмов, эта равнина представляется мне вершиной горы, которая возвышается над всею вселенной.

Шоколад очень тщеславный мальчик.

– Ты мой курьер, – сказала я ему, – ты должен говорить на нескольких языках.

Мальчик отвечал, что говорит по-французски, по-итальянски, по-ниццарски, немного по-русски и что он будет говорить по-немецки, если я соглашусь научить его.

Он пришел весь в слезах, сопровождаемый смехом Амалии, и стал жаловаться на то, что хозяин указал ему постель в той комнате, где уже поместился какой-то торгаш.

Я приняла серьезную мину и сделала вид, будто нахожу вполне естественным, что его поместили вместе с торгашом. Шоколад так плакал, что я начала смеяться и, чтобы его утешить, велела ему прочесть несколько страничек всемирной истории, купленной специально для него.

Этот негритенок забавляет меня – это живая игрушка: я даю ему уроки, учу его прислуживать, выслушиваю его капризы – словом, это моя собачка и моя кукла.

Мне положительно нравится жизнь в Эйдкунене; я занимаюсь воспитанием молодого Шоколада, который делает огромные успехи в нравственности и философии.

Сегодня вечером он отвечал мне Священную историю; дойдя до того места, где рассказывается о предательстве Иуды, он в трогательных словах передал мне рассказ о том, что Иуда продал Спасителя за тридцать сребреников и выдал его страже поцелуем.

– Шоколад, друг мой, – сказала я, – согласился ли бы ты продать меня врагам за тридцать франков?

– Нет, – отвечал он, опуская голову.

– А за шестьдесят?

– Также нет.

– А за сто двадцать?

– Тоже нет.

– Ну, а за тысячу франков? – продолжала я допрашивать.

– Нет, нет, – отвечал Шоколад, теребя край стола своими обезьяньими пальцами, не поднимая глаз и шевеля ногами.

– Ну, Шоколад, а если бы тебе дали десять тысяч? – ласково настаивала я.

– Тоже нет.

– Славный мальчик! Но если бы тебе предложили сто тысяч франков? – спросила я для успокоения совести.

– Нет, – сказал Шоколад, и голос его перешел в шепот, – я взял бы больше…

– Что?!.

– Я взял бы больше.

– Ну, милый человек, скажи, сколько же, говори же! Два, три, четыре миллиона?

– Пять или шесть.

– Несчастный, – вскричала я, – разве не все равно продать за тридцать франков или за шесть миллионов?

– О, нет! Когда у меня будет столько денег… Другие ничего не посмеют мне сделать.

И, вопреки всякой нравственности, я упала на диван, разражаясь смехом, а Шоколад, довольный произведенным впечатлением, удалился в другую комнату.

Но знаете ли вы, кто приготовил мне обед? Амалия. Она зажарила двух цыплят, а то я просто умирала с голоду; что же касается жажды – нам подали бутылку невозможного шато-лароза.

Нет, право, странно: это Эйдкунен! Увидим, что-то будет в России.

1 августа

Я хотела бы опять приняться за рыцарский роман; тот, который я начала, брошен на дно белой шкатулки.

Мы с тетей все еще в гостинице Эйдкунена и ждем приезда моего многоуважаемого дядюшки.