Мания

Я пребывал в оцепенении, не верил в то, что должно произойти, но знал, что эта исключительная толпа — предвестник исключительного акта исключительной несправедливости. Правда, лишь четверо из нас сознавали всю степень той несправедливости. Не желая оставаться в возбужденной толпе, я потихоньку выбрался с площади и скоро покинул aldea, ускользнул через поля подальше от дороги с неиссякаемым людским потоком из долины.

Отстраненность далась легко, так как за короткое время после окончания расследования я понял, что мне нет места среди людей, которых я прежде называл своими. Отец меня выпорол, бывшие товарищи по играм меня избегали, пара мальчишек постарше даже в меня плевались, а когда кто-то толкнул меня в спину и я упал, взрослые свидетели нападения отвернулись от меня, как от пустого места. Что бы ни говорил Инквизитор об общей ответственности, стало ясно, что грядущие дни в aldea не принесут мне ничего хорошего.

Судьба — жестокая шутница. Она принимает парадоксальность за ум и играет злые шутки с человеческими чувствами. Никто не выказывал никаких признаков вины, а я ощущал ее всеми фибрами своей души. Я говорю не о здоровых угрызениях совести, а о тяжком бремени человека, который пусть невольно, но предал друга. Вам, милорды, не понять природы этой верности, так что, пожалуй, не стоит говорить здесь об этом, ибо чем больше я говорю, чем больше пишет мой секретарь, тем больше я подозреваю, что этот документ никогда не увидит дневного света, а будет сожжен после самого беглого просмотра. Но если вы дочитали до этого места, милорды, я спросил бы, что вы об этом думаете. Дружба, нежная заботливость, верность — самое прекрасное, что мы можем встретить в жизни. Когда кто-то дарит нам их, а мы его предаем, мы предаем все человечество, потому что отвергаем самое прекрасное, что нам доступно. И в этом гностики ошибались. Иуду не следует прославлять за выполнение необходимой миссии — возвращение Иисуса к Богу. Его следует пожалеть. Ибо он — воплощение всего предательства и, следовательно, отрицание жизни и самый несчастный из людей.

В то время мой разум еще не был подготовлен к тому, чтобы это сформулировать, но бремя тех мыслей меня давило, и я с радостью отдалился от своих соплеменников, ушел от центра событий в горы. Я намеревался вернуться, когда придет время. Я не собирался бежать от своей доли ответственности. Но Судьба шла за мной по пятам, перебирала всяческие ухищрения, чтобы увидеть, какое из них наилучшим образом подойдет в данный момент.

Не знаю, случай ли привел меня туда. Возможно, любой ребенок послужил бы его цели. Однако то, что им оказался я, «особый друг» мавра, стало бы для Инквизитора, даже всей общины, скомпрометированной обвинением и показаниями, гораздо более утонченным укором.

Шершавая ладонь накрепко зажала мой рот. Я задохнулся от запаха грязной шерсти, а вторая рука, обвив мою шею, ухватила меня за волосы. Я не успел подумать, что кто-то пытается убить меня, но быстрота и неожиданность нападения пробудили во мне панический страх.

Я лягался и визжал, только мои удары не доставали до крепких ног позади меня, а вонючая ладонь подавляла мои крики. Меня оттащили во фруктовый сад недалеко от дороги к Двум Сестрам и перекинули через стену, как я заметил, именно в том месте, где на камне был намалеван красный крест. Сейчас это совпадение кажется не имеющим никакого отношения к делу, но тогда красный крест показался мне исключительным и очень личным посланием.

Когда я оказался за стеной, ладонь с моего лица убрали, но, как только я собрался закричать, рот мне заткнули кляпом из мешковины. В следующее мгновение полоска из грубого шелка-сырца ловко обвила мою голову, одновременно ослепив меня и закрепив кляп, словно намордником. Столь же быстро оказались связанными мои запястья и лодыжки. От удара под коленки я упал на землю, и наброшенный через мою голову мешок связали снизу. Кажется, все это время я продолжал бороться, но в ужасе колотил руками и ногами столь хаотично, что вряд ли хоть один удар достиг цели или как-то увеличил мои шансы на побег.

Затем меня оттащили чуть дальше и привязали, как тюк, к вьючному животному, полагаю, к мулу, судя по натужному кряхтению моего похитителя, с коим он поднимал меня. Затем мул потащился куда-то, явно вверх по склону прочь от aldea. Иногда я слышал хлюпанье копыт по грязи и журчание горного ручья, но не мог понять, какого именно; я не знал, куда меня везут, и сопротивляться не мог. Постепенно до меня дошло, что сопротивление бесполезно, и я затих.

Наконец веревку, связывавшую края мешка под брюхом мула, перерезали, меня бесцеремонно, как куль с зерном, сбросили на землю. Открылась какая-то дверь, и меня втащили внутрь. Там было сухо и прохладно, а когда мешок развязали, я почувствовал знакомый гнилостный запах.