Малый дом в Оллингтоне. Том 2

– Мама, неужели он приехал нарочно за тем, чтобы видеться с вами?

– Думаю, нарочно, душа моя. Он и тебя желал видеть, но я выпросила позволение отложить это до тех пор, пока не переговорю с тобой.

– И меня желал видеть? Для чего же?

– Собственно, для того, чтобы поцеловать тебя и приказать, чтобы ты его любила, единственно для этого. Он не сказал бы тебе ни слова, которое могло бы возбудить в тебе досаду.

– В таком случае я поцелую его и буду его любить.

– Да, мой друг, ты полюбишь его, когда я расскажу тебе все. Я торжественно обещала ему оставить всякую мысль о переезде в Гествик, так что дело это решено.

– Вот как? Значит, нам можно сейчас же приступить к распаковке? Вот это поворот сюжета!

– Разумеется, можно, я дала ему слово, он сам отправится в Гествик и устроит все насчет квартиры.

– А Хопкинс знает об этом?

– Думаю, что не знает.

– И мистрис Бойс не знает! Мама, мне решительно не пережить следующей недели. Мы будем казаться такими глупыми! Знаете ли, что нам теперь делать? Это будет для меня единственным утешением: нам нужно сейчас же приступить к работе и расставить все вещи на прежние места до возвращения Белл, это изумит ее.

– Как! В два дня?

– Почему бы и нет. Я прикажу Хопкинсу прийти и помочь нам, а он, верно, не откажется. Я теперь же начну с одеял и постелей, я могу это сделать одна.

– Но я тебе еще ничего не рассказала и, право, не знаю, как бы это сделать, чтобы ты поняла, что происходило между нами. Он очень горюет о Бернарде, Бернард решился уехать за границу и, может быть, на несколько лет.

– Нельзя же винить человека за то, что он исполняет то, чего требует его служба.

– Его никто и не винит. Дядя только сказал, что ему очень больно, что на старости лет он должен остаться совершенно одиноким. Это было сказано, когда он еще не знал о нашем намерении остаться в Малом доме. Дядя, по-видимому, решился не просить больше об этой милости. Я видела это в его взгляде и поняла по его тону. После этого он заговорил о тебе и Белл, говорил, что любит вас обеих, но что, к несчастью, его надежды относительно тебя не осуществились.

– Зачем же он питал подобные надежды?

– Сначала, мой друг, выслушай меня. Я полагаю, ты не будешь сердиться на него. Он говорил, что его дом никогда тебе не нравился. Потом следовали слова, повторять которые я не в состоянии, даже если бы и вспомнила их. Много говорил он обо мне, выражая сожаление о постоянной между нами холодности. «Мое сердце, – говорил он, – всегда было теплее моих слов». После этого я встала с места, подошла к нему и объявила, что мы остаемся здесь.

– И что же он сказал?

– Право, не знаю, что он сказал. Знаю только, что я заплакала, и он поцеловал меня. Это было в первый раз в его жизни. Знаю, что он остался доволен, как нельзя более доволен. Спустя некоторое время он повеселел и очень много говорил. Он обещал сделать все покраски, о которых ты говорила.

– Я знала это заранее, посмотрите, что завтра перед обедом к нам явится Хопкинс с зеленым горохом, а Дингльс – увешанный кроликами, которых принёс для нас. А что же мистрис Бойс? Мама, неужели он не вспомнил о ней? Вероятно, при всем своем добросердечии, он все еще находился под влиянием глубокой печали?

– Не вспомнил, хотя и вовсе не был печален, когда я оставила его. Но я еще не рассказала тебе и половины.

– Боже мой, мама, неужели еще есть что-нибудь?

– Я не по порядку тебе рассказываю, то, что я сообщу теперь, было сказано до объявления, что мы остаемся. Он начал разговор о Бернарде и между прочим сказал, что Бернард будет, без сомнения, его наследником.

– Будет, без всякого сомнения.

– И что, по его мнению, было бы несправедливо обременять имение расходами собственно на нас.

– Мама, неужели он опять…

– Подожди, Лили, не торопись, пожалуйста, будь к нему снисходительнее.

– Я всегда была снисходительна, но мне досадно слышать, что меня лишат каких-то денег, как будто я выказывала желание иметь их! Я никогда не желала ни раба Бернарда, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всего, что принадлежит ему[41]. Сказать вам правду, мама, я не хотела бы даже, чтобы этого желала Белл, потому, собственно, что Белл, как мне хорошо было известно, любила другого человека гораздо больше, чем могла бы полюбить Бернарда.

– Лили, я никогда не кончу своего рассказа.

– Захотите, так кончите, мама.

– Я не стану распространяться и просто скажу, что он подарил Белл три тысячи фунтов и тебе тоже три тысячи.

– Зачем же мне-то, мама? – спросила Лили, и на щеках ее показался яркий румянец.

– Затем, как он объяснил мне, что, по его мнению, справедливость требует того, чтобы вы получили поровну. Деньги эти – твои в настоящую минуту. Можешь купить на них булавок, если хочешь. Я никак не думала, что он может располагать такой большой суммой.

– Три тысячи фунтов? В последний раз он подарил мне полкроны, и я подумала тогда, какой он скряга! Мне тогда было крайне нужно десять шиллингов. Да и теперь мне было бы гораздо приятнее, если бы он подарил новенькую ассигнацию в пять фунтов.

– Да ты бы сказала ему.