Малютка Эдгар

Там, почти неразличимая, и впрямь замаячила темная фигура, от старинной и почему-то мокрой одежды которой валил пар, а длинные волосы казались идущим из головы дымом, будто «старый друг» прибыл из дождливого круга преисподней или прямиком с электрического стула… а почему бы и нет?

— Это тебе за Фамке, — произнес голос из-под каминного свода. Звучал он так, словно в трубе выл плененный ветер и заодно визжала застрявшая кошка. Потом добавил тихо: — Это тебе за меня…

Малютка уже смекнул, что сейчас не его партия, и это не с ним — расплата. Смирившись в неизбежным, он затаился и молча ждал, зато силуэт дяди Эдгара черной кляксой проступил на разделявшей их внутренней стене. Неискупимая вина, нескончаемое страдание — но и нестираемая насмешка над собой, над миром, над Джокерами. Малютку уже трясло от невольного сопричастия (если не соучастия) к этому кощунству, гордыне, ухмылке, которую бросают в зубы псам судьбы и прочим неодолимым силам, потому что бросить больше нечего — вообще нечего.

Трясло его, но не Эдгара, и, удивительное дело, теперь совсем не тряслась рука, державшая «Хеклер унд Кох», поднимавшая оружие на линию, которая соединила напоследок оскверненную любовь, преступление, ненависть, ужас и месть. Дядя взял «старого друга» на мушку. Он и сам был на мушке — Эдди прекрасно видел поблескивавшее в огне стальное рыло внушительного калибра и руку в кожаной, дымящейся, почти уже обуглившейся перчатке. Но боль для этих двоих дуэлянтов не имела значения. Имели значения тела, однако те, испытавшие всю мыслимую и немыслимую боль, вовремя состарившиеся, распавшиеся в прах, были утрачены безвозвратно, а нынешние, еще пребывавшие в игре, были всего лишь временным пристанищем неудачников, посмертных бродяг, сомнамбул, преступников и проклятых негодяев.

И вот они держали друг друга на мушке достаточно долго, чтобы оба прочувствовали иронию до конца… и осознали, что перемена «костюмов» сделала взаимное убийство бессмысленным. Даже удовольствия не получишь. Месть, хоть и стала за годы и столетия весьма холодным блюдом, начисто утратила всякий вкус. Пара Джокеров кривлялась сейчас перед глазами каждого: для одного — в пляске огня, для другого — в холодной зыби «хай-тека», что вымораживала душу из Эдди-молокососа, не осознававшего и десятой доли происходящего. Пара Джокеров хохотала сейчас до упаду и в их сознании — запертом, изуродованном, спрессованном чужим возрастом и полом, а также отравленном чужими лимфой и кровью…

28. Анна/Фамке

Палец Анны замер на клавише быстрого вызова абонента «Алекс». Другой Алекс. Из другой жизни. Она не доверяла старухе, но еще меньше доверяла себе. Бросила взгляд на мужчину, который мог кое-что прояснить или еще сильнее сбить ее с толку. О ранениях в живот она знала только, что это очень больно, а ждать неизбежного приходится слишком долго. Потом она наткнулась на его рассеянную блуждающую улыбку.

«Ого! — сказала старуха. — А наш красавчик, оказывается, под кайфом. Вот неожиданность…»

У Анны не было достаточного опыта в том, как выглядят и как ведут себя раненые люди под кайфом. Не то чтобы она была совсем хорошей девочкой, но от экспериментов, чреватых потерей самоконтроля, судьба ее предохранила. Ну и где теперь ее самоконтроль? А судьба — это, оказывается, всего лишь желчная злобная старуха внутри.

«Так что собираешься делать?» — спросила Фамке, которая, как любой законченный самодур, любила время от времени поиграть в демократию.

Анна впала в ступор. Сознание превратилось в асфальтированную площадку; сквозь трещины, точно клочья жухлой травы, пробивались обрывки чужой мысли: «Нам ведь с тобой не нужны здесь полицейские, правда?..»

С этим она готова была согласиться. Слишком много вопросов, на которые у нее нет ответов, — начиная с того, как она вообще появилась тут. И почему так разительно похожа на мертвую женщину в душевой.

Раненый издал странный звук. Анне показалось, что он захихикал, словно был участником дурацкого розыгрыша и ему не хватило выдержки. Ну а красная жидкость — томатный сок или кровь с бойни… Как легко она хваталась за любую, даже самую нелепую мелочь, способную перевернуть все с головы на ноги. Но ничего не помогало. Алекс-2 не смеялся. Это была предсмертная судорога. Еще немного крови изо рта, розовых пузырей на губах — и все кончилось.

Анна почти ничего не почувствовала, как будто Фамке не подпускала к ней боль, сострадание, ужас потери — то, что положено чувствовать, когда становишься свидетелем чьей-то смерти, а тем более смерти близкого человека. Отрава уже действовала: патологическое сходство двойников стремительно обесценивало то, что Анна испытывала по отношению к настоящему Алексу; теперь все могло оказаться подделкой, включая… саму Анну.