Малютка Эдгар

Эдди тихо пробирался из комнаты в комнату, почти не дыша и развоплотившись до разреженности призрака. Побывал в нескольких темных помещениях, ни на кого не набрел, а потом услышал музыку. Тоже рваную, тоже больную, тоже укушенную бешеной собакой. Вопли отчаяния в непоправимом мире. Рок в обоих смыслах слова и во всей отталкивающей красоте. Морозом продрало Малютку вдоль позвоночника. Он не должен был всего этого чувствовать, однако чувствовал — как будто дядя Эдгар переселился в его спинной мозг целиком и даже захватил с собой свое восстановленное из праха дряхлое, израненное, ожесточенное сердце. И он двинулся на звук, как на запах еды, догадываясь, что рядом будет лежать и отрава, а скорее всего отрава будет вместо еды.

Прокрался длинным коридором и попал в комнату, озаренную танцующим в камине пламенем. Даже огонь подчинялся ритму общего безумия — дергался, плясал, ухмылялся, а на подтанцовке у него были тени. Живые, гораздо более живые, чем Малютке хотелось бы. Кажется, он еле сдержался, чтобы не начать стрелять по тем из них, что разевали пасти, точно дерьмоеды из фиолетового города, переселившиеся из подземелий в эти стены. Его остановило присутствие человека, который сидел на диване спиной к нему. Неподвижная фигура выглядела островком спокойствия и здравомыслия посреди кошмара, однако через минуту, когда Эдди обогнул диван, это перестало быть утешительным. Конечно, только мертвецу или умирающему было позволено соскочить со здешней карусели, отдаться спасительной центробежности, а сидящий на диване умирал. Кто-то выстрелил в него как минимум дважды.

Внезапно музыка оборвалась, и тишина со свистом вонзилась в уши. Эта тишина была крайне хрупкой, словно Малютку окружила ширма из туго натянутой папиросной бумаги. И тотчас же эту «бумагу» сожрало потрескивание дров в камине. Раздался смешок — неуловимо знакомый. Такой же знакомый, как смолистый горьковатый запах горящего дерева и нездешней старины, которая неведомым образом проступила сквозь интерьер в стиле «хай-тек».

Эдди дернулся, вспомнив. Ну как же — дядин «старый друг». Ядовитый язык, длинные пегие волосы, лицо — то ли кожа мертвеца, то ли потрескавшаяся фреска. А еще — хозяин Харда, говорящего ворона, дома-крепости в Хармэ и множества книг. Но хозяин ли себе? Кто из Джокеров стоял за этим, тоже переодетым в чужой «костюм»? Скоро, скоро Эдди узнает. И Эдгар узнает тоже. Выходит, зря дядя надеялся на то, что уходя с ними, Хард прикончил «старого друга». Недооценил слугу, а может, переоценил свои представления о «друзьях». И значит, в любом случае кое-кто вел гораздо более сложную игру.

Малютка обернулся на смешок. Он не ошибся — звук донесся из закопченного дочерна каминного чрева, которое сделалось глубже и больше, чем можно было сначала предположить, и превратилось в туннель, соединявший эту квартиру еще одним потусторонним коридором… с чем? И гадать не надо — с Домом Тысячи Дверей, с чем же еще. Разве не там начинаются все дороги и, возможно, там же и заканчиваются? Как лишнее подтверждение этого, на один из вертикальных прутьев каминной решетки была наколота карточка с буквами незнакомого Малютке алфавита («Хотя бы сегодня никаких проклятых птиц!» — прошипел дядя), но рядом оставлено и кое-что другое — карта из колоды вроде той, которую ему приказал сдвинуть человек в красном. Карта с лицом из двух разных половин. С расстояния в несколько шагов Эдди не различал деталей изображения, однако догадывался, что увидит, если подойдет ближе. Вернее, он знал, как выглядит одна половина — та, которую мог бы увидеть в зеркале, — и не был уверен, что хотел бы вспомнить, как выглядит вторая. Детская память коротка, зато памяти Эдгара хватило бы на десятерых. До сих пор это устраивало обоих: Эдди почти не помнил, Эдгар почти не вспоминал. Малютка спасался таким образом от невыносимых вещей, а дядя приберегал кое-что на будущее.

Пока Эдгар оставался лишь однажды мелькнувшим в зеркале воды призраком (темное лицо, борода, шрам), в худшие минуты его можно было считать своей отторгнутой частью, застоявшейся непролитой кровью, нечистой совестью, еще не подхваченной заразной болезнью, еще не совершенным злодеянием, — а в лучшие дни и ночи Эдгар мог сойти за идеал взрослого, которым Эдди пока не стал (и не факт, что станет), напоминанием из будущего, которое по нелепой прихоти генетического бильярда влетело именно в его лузу («Или, может, сначала в мамашину?..») А сейчас, когда у него появилась возможность в любой момент заткнуть дядю — команда «Место» — или откупорить бутылочку с джинном — команда «Голос», — он и вовсе не нуждался в том, чтобы дядя обрел личину, а с ней и несомненную личность, и полновесную претензию на «костюмчик», как цинично именовалось его, Малюткино, тщедушное тело. Поэтому он не стал приглядываться к карте, а вместо этого пристально всмотрелся в туннель по ту сторону пламени.