Мальчишка в сбитом самолете

Когда занудили первые осенние дожди, нас стали готовить к партийной конференции. Отобрали приличные пиджачки, луженые глотки. Братец — в первых рядах. Тут в толпе-то на сцене жутковато, а ему одному хоть бы что. Будто весь век на народе выступал! Глаза под небеса, щербатый рот настежь: «Ленину слава, Сталину слава, партии слава навек!»

— Молодец! — изумлялся в перерыве школьный директор.

— Я такой, — скромно отвечал братец.

Его хвалили, ему улыбались заслуженные, в орденах и медалях люди. Дед, в довоенном пиджаке, не отходил от внука.

— Запомните этот день, ребятки! Вы перед народом, перед рабочим классом, перед лучшими его сынами!

Он, заслуженный большевик, красный командир, сидел в первых почетных рядах, и на его довоенном пиджаке ни одной медальки. Обидно. У Макурихи, вон, и то есть «За доблестный труд», хотя всю войну доблестно трудилась она на переезде, продавала обрезанными стаканами грязные семечки.

Вдруг шумок прошел по фойе, люди расступились, и мы с Витькой очутились перед директором завода, глядящим на нас зорко. Он в мундире, при орденах.

— Ну, молодцы, — сказал, подавая руку Витьке, — ну и голос!

— Мы такие, — растянул братец рот от уха до уха, — мы с Партизанки.

— Знаю, — с удовольствием посмотрел на него генерал-директор. — Помнишь железного кочегара?

И все вокруг заулыбались, и мой отец — тоже. А Витька покусал ноготь и вдруг брякнул не к месту:

— А где Абрамыч?

Люди недоуменно замолчали. Какой-то полувоенный, взяв Витьку под локоть, вежливо проводил его до двери.

— Где надо, — сказал с улыбкой и наддал коленкой так, что братец растянулся на ступеньках.

Вскочил как на пружинах, закричал:

— Ты чего, гад паршивый?

— Допрыгаешься, крысенок, — долгим взглядом посмотрел на него полувоенный и скрылся за дверью, где гремела музыка и ходили лучшие люди города.

Возвращаться туда уже не хотелось, мы с Витькой потопали домой. Всю дорогу братец помалкивал, думал. Дома на вопросы бабы Дуни: «Как?» да «Чего?» — не реагировал. Попросил меня почитать книжку.

— Может, случай рассказать? — спросил я, и Витька, почесывая зад, послал все случаи к чертям собачьим и слушал сказки Пушкина, пока не явилась родня.

Сперва о чем-то поговорили во дворе, слышно было, как охала и ахала Дора, потом с громом вломился дед и устроил Витьке нагоняй: зачем полез с глупостями к занятому человеку, зачем подвел других людей, которые честные? Что-то не понравились мне дедовы рассуждения: а разве Абрамыч хоть у кого что взял? А кто нам лекарства доставал? Кто мне книжки дарил? Пушкин? Или, может, Том Сойер?

— Как бы Николаю слова твои глупые не навредили, — приглушенным секретным голосом сказал дед. — Знаешь, куда его сватают?

— Ну? — в глаза ему полез Витька. — В милицию?

Для него милиция — самая высокая власть. Дед поднял палец: забирай, мол, выше. Витька долго смотрел в потолок.

Добре, Петро!

Потом пошли дела совсем уж необыкновенные. Нам вдруг установили телефон, и Витька, первым схватив трубку, успел поговорить «с какой-то теткой сердитой», пока дед не выхватил у него аппарат и не треснул по затылку:

— Не для баловства это — для серьезной работы.

— Ха, — сказал братец, — кто ж по телефону работает?

— А Владимир Ильич? — мудро усмехнулся дед. — Кино видел?

Вечером отец принес вина, мама нажарила картошку в новой сковородке, ту выбросила.

— Может, соседей? — спросила бабушка, но решили посидеть по-семейному.

Первым с рюмкой поднялся дед.

— Ну, Николай, на большую дорогу выходишь, тебе народ наш трудовой такое доверие оказал, такое доверие. Не подведи.

— Страшно, — сказал отец, — я ведь дальше «медяшки»-то не ходил. Да и время сейчас тяжелое.

— А когда легкое было? — быстро и сердито спросила мама. — То война, то голодуха!

Знаю, знаю! Рассказывала мама, как дед на Гражданской войне был, как они, маленькие, в деревне с голоду пухли — никто не помог. Зато потом все полезли: «Помоги, Андрей Григорич! Устрой, баба Дуня!»

— Хватит, намаялись! — продолжала сердиться мама. — Пора о себе подумать — живем как в сарае! Народу вон сколько.

— Ты, Нюшка! — уже вскакивал дед. — Ты не смей! Он коммунист!

— Не надо шуметь, — сказал отец. — Я все понимаю, мне «медяшку» мою жалко.

— Да провались твоя «медяшка», — уже не сердито, а устало сказала мама. — Слышали тыщу раз: бытовка, столовка. Кому нужно?

— Народу! — отвечал дед, пока отец катал по столу хлебный шарик.

— А форму дадут? — свое интересует Витьку. — Как директору?

Узнав, что формы у отца не будет, опечалился ненадолго.

— Спать всем! — приказал дед. — Завтра Николаю рано вставать.

Мы не сразу уснули — и проснулись все вдруг: ожил телефон, задребезжал. Отец протопал в прихожую, снял трубку:

— Слушаю! — Он старался говорить новым, басовитым каким-то тоном. Мы вскочили, поглядывая друг на друга, друг другу подмигивая. — Да, Петро, — сказал кому-то отец. — Добре, Петро! — Послушал и опять повторил странное, не свое слово: — Добре.