Мальчишка в сбитом самолете

Он пил чай, хмурился, а мама приглаживала его редкие волосы, норовя прикрыть лысину, — не прикрывалась. Мама смеялась. Деду смех в такой серьезный день не нравился, однако помалкивал и все выглядывал сквозь занавески на улицу.

— Машина подана! — сказал он вдруг.

Мы кинулись к окнам. Новая кремовая «победа» стояла у ворот, а в ней сидел неизвестный Петро.

— Махни ему, — сказала бабушка.

— Еще чего! — отозвалась мама. — Ну, Коленька, ни пуха!

Отец потоптался тоскливо у порога:

— К черту…

Дед заворчал: серьезное дело смазали. Отец, не в обычной своей кепке, а в шляпе и новом плаще, неуклюжий и чужой, шагал к машине, и я видел, как страшно ему шагать на виду у всей Партизанки, в свете фонарей, которые только вчера повесили на улице.

В обед Макуриха прокричала мне издали:

— Видала твоего папку! Как ловко он в машину, словно принц испанский! Ай да Николай Иваныч, ай молодец! Теперь тебе все — и квартира, и продукты! Исполком, власть! Семечков хочешь?

Витька и тот глядит косо:

— Рядом с директором жить будешь. А я как же?

Вечером баба Дуня отвела знаменитого зятя в сторонку:

— Врача бы какого, профессора, Коль.

Приходил профессор, старенький, с чудным чемоданчиком. Долго мыл руки, прежде чем пройти к дяде Грише. Потом сказал нам по-старинному:

— Ну-с, главное сейчас питание… Я вот тут набросал…

Мы с Витькой долго глотали слюни, читая про красную рыбу, черную икру, белое мясо и зеленый виноград.

— У нас такого нету, — виновато сказал бабушке отец.

— Доктор про кумыс говорил, — вспомнил Витька, — это что?

— Это что-то из кобыльего молока, в степях готовится, — сказала мама. — И погодите вы, дайте человеку поесть!

Поесть бате не давали: заглядывали в дверь, встречали у машины:

— Николай Иваныч, поговорить бы!

Голоса плаксивые, просьбы бесконечные…

Даже от родных дома нет отбоя: пристрой куда-нибудь Володю, пропадает мужик.

«Медяшка»

Задали мне к Октябрьским праздникам написать праздничные стихи. Сочинил я быстро — про трубы, которые гремят, про шары, которые летят. Так себе стишата, а ребятам понравились. А Дора Львовна сказала, что стихи не пишут по заказу — они рождаются по велению сердца. Как у Пушкина.

— Я ж не он, — вздохнул я, — и из сердца у меня ничего не рождается. Я лучше чужие стихи читать буду.

— Только хорошие, — сказала Дора, а когда я спросил, как их различить — плохие и хорошие, она сказала: — Сердце подскажет.

Седьмого ноября мы всей школой пошли на демонстрацию. Девчонки несли веточки, парни — плакаты, совсем старшим достались портреты вождей.

— Уроните — башку отвинчу! — стращал военрук.

— Не уроним! — гордятся парни.

Руки у них красные от красных палок, пиджаки в красных потеках, лица веселые. Подошли к трибуне на площади.

— Гляди, гляди, Владькин отец! — пошло по колонне.

Меня затолкали: гляди, гляди! Будто сам не вижу: стоит мой батя, шея тощая, шляпа большая, на груди красный бант. Увидел меня, увидел Витьку, который махал ему кепкой, закричал в микрофон:

— Слава отличникам учебы!

Это не мне, а тем более не Витьке. Но «Ура!» кричали дружно. Витька зашвырнул куда-то свою кепку, и парни, качая портреты, кинулись ее поднимать.

— Убью! — шипел военрук.

Отец пришел домой веселенький, шляпа набекрень.

Был он необычно разговорчивый и все повторял:

— Как встала моя «медяшка» у трибуны, бабы орут!

— Да, — качал головой дед, — любовь народа — это не шутка.

С тех пор часто приходил батя домой бодрый и разговорчивый: то делегацию встречали, то депутацию провожали. На охоту вдруг стал ездить, а потом летать с начальством: трофейный немецкий разлапистый самолет стоял на лугу для этих охот. Ружье отцу подарили в честь какого-то там юбилея, мы с Витькой с трудом поднимали его, повторяя за отцом: «Тулка, центральный бой». С охоты отец возвращался довольный, Петро-шофер приносил его ружье и рюкзак.

— Спасибо, Петро, — говорил сначала отец, а потом как-то говорить позабыл.

Пристроил наконец он и дядьку Володю. Стал тот летчиком того самого «охотничьего» самолета. Приходил с охот сердитый и трезвый, отца не очень-то благодарил за такую заботу, тот даже обиделся. А когда однажды постучалась к нам Дора Львовна и еще не успела ничего сказать, только краснела и кусала губы, батя проговорил казенным каким-то голосом, что он вообще-то принимает по средам, в исполкоме, где с удовольствием выслушает ее.

— Спасибо, — только и сказала Дора Львова и выбежала.

— Насчет Абрамыча приходила, — сказал отец. — А когда мне? У меня сессия на носу.

Никто ничего не сказал ему, даже дед не разразился насчет народа и уважения, зато мама вздохнула, швырнув тряпку на пол:

— А помнишь, как ты с Левкой Абрамычем в общаге жил? Одни штаны таскали, когда на свиданку бегали.

Три дня молчал отец, домой приходил мрачный. А однажды долго сидел на диване и мне на все вопросы отвечал не вдруг.

— Знаешь сын, — сказал наконец, — ничего у меня не получается. Не на своем я месте. Чужие вокруг… А бумагу насчет Левки я написал. Не знаю, что получится, но написал… Не говори никому, ладно?