Мальчишка в сбитом самолете

Начальники насторожились, директор странно фыркнул, и Витька, доверчивая душа, полез вперед, вступая в разговоры с занятым до смерти человеком:

— А где железный кочегар? Врут, что ли?

И такое звериное любопытство было в Витькиных глазах, так ему хотелось поглядеть на страшного железного кочегара, что генерал в пиджачке сказал буднично:

— Лезь!

Витьку дважды не приглашать. Цепляясь за поручни, полез по крутой лесенке в кабину. Схватился за ручку, подергал:

— Никак!

— Резина приклеилась! — быстро и виновато сказал начальник сборки.

— Отклей, — велел директор, и сборочный начальник с трудом отодрал чмокнувшую дверь.

Мы с Витькой влезли в кабину машиниста. Увидели ручки да штучки, да стрелки всякие. Прикрытая кожухом, к топке вилась штуковина вроде винта от мясорубки.

— Это и есть кочегар, — хмуро сказал начальник сборки, — шастают тут на нашу голову.

Витька спустился очень кислый. Директор развел руками. Дедка Савелий повел нас к проходным, норовя по привычке схватить за воротник, как хватал ремеслуху.

— Да идем мы, идем, — вырывался Витька: и рамный его манил, и кузовной, а больше всего — цех модельный, от которого пахло краской и стружкой.

Дедка выпихнул нас из проходных, возле которых уже стоял дядя Гриша, тряс слегка кулаком:

— Где вас носит?

— С самим беседовать изволили, — криво усмехнулся начальник охраны, сдавая нас с рук на руки.

Мы уселись тут же, в скверике, и Витька, торопясь локтями, кинулся рассказывать:

— А мы в дырку, а он — раз, а мы ему — ничего не знаем, а он — давай отсюда, а то по башке!

— Стоп! — сказал Григорий. — Владька, переведи! — Я стал переводить. Витька приваливался ко мне, тяжелел, посапывал. — Испекся, — ласково прошептал дядька.

Пожар

Мало ли, много ли прошло дней, только однажды опять Витькины вопли под окнами. Режут, что ли, кого? Высунулся. Уже и осенью попахивает, и школой родимой. От реки — туман, от завода — гарь и дым.

— Паровоз! Тама! Готовый! — прыгает неугомонный Витька.

Паровоз, паровоз, надоел он мне! Идти не хочется, но как же — такое зрелище да без братца.

— Нюрка! — торопится и дед Андрей. — Дело всенародное! Праздник всеобщий! Где мои валенки с галошами?

Какой же это праздник? В холодном утреннем сквере ни плакатов, ни оркестра. Ходит возле паровоза кучка народа, что-то разглядывает. Мужик с факелом тычется туда-сюда. Пахнет свежей краской и еще чем-то едким.

— Завтра комиссия, вот и спешат: крась, крась! — услышал я глуховатый голос Льва Абрамыча. — А краска — дерьмо, не сохнет. На воздух вывезли — возможно, поможет. Потом опять в цех — докрашивать.

Маневровый паровозик, дохляк с огромной трубой, подкатил. Машинист спрыгнул на землю:

— Цеплять, что ли?

— Да погодите, товарищ. Еще не время. Подождем солнышка. Не надо спешить, — как-то очень вежливо сердится Лев Абрамыч.

Народ прибывает, вот и дядя Гриша подошел, полюбовался. Слышатся восхищенные возгласы:

— Хорош! Красавец! На таком бы прокатиться с ветерком!

— Цепляй давай! — командует мужик с факелом, низко наклоняясь и тыча куда-то под железное брюхо могучего паровоза.

И вдруг полыхнуло высокое чадное пламя. Паровоз мигом стал огненным. Закричали пацаны. Шарахнулась толпа. Отпрыгнул, бросив факел, горящий мужик. Дядя Гриша сбил его с ног, стал катать по земле. Кто-то набросил на него свое пальто. Светло стало, как днем. Воняло горелой краской.

— Ой, ты! — восхищенно бормотал Витька, не отрывая глаз от полыхающего паровоза.

Мужик-поджигатель встал, поднял затоптанный факел, оглянулся на людей, в оцепенении бормоча:

— Братцы, чего же будет, а, братцы?

Затихла толпа, снова помаленьку подходя к паровозу, который погас и будто растворился в дымных утренних сумерках. В воздухе горько, чадно. Мужик с факелом бродил, воняя опаленным ватником, тихонько матерился и всхлипывал.

— Ладно тебе, — сказал ему Григорий. — Главное — живой.

— Если б не ты, парень, — повторял мужик слезно, — если б не ты!.. Я б теперь. Если б не ты…

Шелковая рубаха дядьки в саже, лоб испачкан, светлые брюки уже не праздничные, штанина разодрана. Вставало солнце, и страшным призраком вырисовывался горелый паровоз.

— Братцы, чего ж теперь будет? — затянул опять факельщик.

— Сажать таких! — раздался разъяренный голос деда Андрея. — Черт шелудивый со своим факелом! Башку оторвать! Весь народ старался напряженно, а он!.. Сажать!

— И сяду, что ж, — обреченно сказал мужик с ненужным факелом, который все еще держал в руке. — Простите, товарищи.

Сел он или нет — не знаю. А Льва Абрамыча забрали. В тот же день, вечером. Крытая машина приехала прямо во двор, в ворота. Дора Львовна зажимала рот кулаком. Глаза у нее были огромные, черные, какие-то огненные.

— Не толкайте меня, пожалуйста, я сам, — покорно повторял Лев Абрамыч, идя к машине.

Его и не толкали. Двое в штатском стояли поодаль, смотрели устало.

— Постой, — говорил им справедливый мой дед, — не он же с факелом.

— Там разберутся, — ответил один из штатских, и всем стало холодно и от ледяного тона и от страшного слова «там».