Мальчишка в сбитом самолете

— Может, и не он это, — тоненько сказала баба Дуня, никто ей не ответил.

Жизнь веселая

Ну и пропал дикий человек Халера, ну и позабыли про него. А время летело, и жизнь начиналась веселая в нашем нешумном городке. Сразу навалилось много общих важных дел, и народ принялся азартно строить свой трамвай. Каждый цех, каждый завод выделял рабочих — копали землю, насыпали песок, таскали шпалы, укладывали рельсы. Руки-то наши к лопатам привычные. Первые рельсы еще только-только ложились на шпалы, а новенькие трамвайные вагончики уже стояли на платформах в тупике — чистенькие, красненькие, как из другого мира, среди лопухов и крапивы. Вся Партизанка бегала смотреть на эти вагончики, и Григорий, такой же нарядный, как они, долго смотрел молча, потом сказал со вздохом:

— Не зря мы, значит…

А люди как озверели и свой собственный заводской парк кинулись строить веселым скопом. По нашим картофельным делянкам, по пыльным кустикам! Глядя на ровные ряды голубых невиданных елей и зеленых пихт, дядя Гриша сказал понятное:

— Теперь бы только жить, ребятки…

Витька держался за ухо: за что батя дернул? Ну, отломил веточку какого-то ореха амурского, так ведь их вон сколько кругом. И ладно бы свойский был орех, а то чужой, ничейный!

— Витля, Витля, — укорял отец, — столько уж мы дров наломали — хватит. Ты сперва хоть палочку посади…

Витька смотрел, почесываясь: какие дрова, кто ломал? А парк получился хороший — чистенький, свежий, как на картинке. Песочницы понаставили, песок с Оки привезли — белый, крупный. Дорожки тем же песком посыпали, качели понатыкали, Витька обкачался до помутнения в очах. Скамейки вкопали. Они больше всего радовали местных мужиков.

— Хороши досточки.

По личному указанию директора завода в «досточках» провертели дырки — хрен теперь кому они пригодятся в хозяйстве.

Вот какие были у нас дела, какие новости, но самая главная новость шла из дымных цехов «паровозки». О будущем паровозе говорили дома, во дворе, в бане. Этот паровоз нарисовали на фанере и поставили на переезде, чтобы семенящие мимо «овечки» и «кукушки» смотрели и завидовали. Красивый паровоз, паровозище, настоящий локомотив!

Раскрыв рты, слушали вечерами рассказы моего отца про механического кочегара, про какие-то тележки и новые подшипники. Отец очень изматывался, а как же иначе. Про свою усталость он говорил с гордостью, про ругань и нервотрепки рассказывал так вдохновенно, что дед стучал по столу кулаком:

— Как мы в двадцатых! По Ленинскому призыву!

И горделиво оглядывался на нас с Витькой.

— А что у директора с сыном? — совсем не про то спросил Григорий, и отец пожал плечами.

Все знали, и мы с Витькой тоже, что у директора завода вдруг, сразу, умер сын, один, единственный, красивый и умный. Все жалели директора: вахтер косоротился в проходных, беря под козырек, начальники и заместители встретили его с постными лицами, приготовились сочувственно жать руки, но сам, как обычно, прямо прошел к столу, всегдашне сел на место, ни на кого не поглядел. «Ну, сборочный, как у тебя?»

— Железный человек, — вздохнул отец, — ни слезинки. Мы-то думали: похороны, горе, а он, как всегда, в точное время и — ни слезинки.

— Что с сыном-то? — повторил Григорий, и отец снова пожал плечами: никто, даже тетка Макуриха, не знал, что же случилось с сыном директора, а так интересно было бы.

— Что с паровозом-то, дядя Коль? — досадливо перевел Витька разговор на главный путь.

Тяжко с паровозом, не идет паровоз по графику, что висит в каждом цехе и у главных проходных. Люди падают у станков. А что делать — это же для Родины, для Сталина.

— Как на войне, — поднимает палец дед Андрей, и дядя Гриша, глядя на него, странно морщится. Понятно, почему морщится: не может, как все, страдать и бороться.

Однажды — топот по коридору. Незнакомец в черной коже ввел отца, бледного до синевы. Смотрел мужик поверх голов, пока мы суматошились, укладывали, отпаивали отца, на вопросы отвечал, едва двигая челюстью:

— Обморок. Обычное дело. Пройдет. Я отбываю.

Отбыл. Батя пришел в себя и голосом слабым, но довольным поведал, как в кабинете самого во время важного совещания ему стало плохо.

— Очнулся, — говорил отец, прихлебывая чай, — тихо вокруг. В кабинете народ, а тихо. А я на его диване. А он надо мной склонился: «Извини, Николай Иванович, за мой разнос, сам понимаешь, время такое… Себя не жалеешь…»

— Да, — покивал дед, — себя не пожалеем.

— Сдохнешь от такой работы — кому мы будем нужны, — сказала мама, и баба Дуня прошептала что-то про Колино слабое здоровье и поглядела слезно на Григория.

Отец поднялся, усмехнулся кривовато:

— Меня на машине его водитель довез. Личный.

— Да, это большое счастье, — сказал Григорий, и все замолчали.

Народ все-таки победил, паровоз «пошел» по графику. Отцу дали премию. Катерина приволокла домой почетную красную грамоту.

— Утрись ею, — сказала Стеша.