Мальчишка в сбитом самолете

Григорий норовит плечом протолкнуться к грузовику, Чиж-мильтон в упор не признает старого приятеля — он при исполнении, при нагане. Вот двоих, крепко связанных, ведут к другой, закрытой машине, распихивая набежавшую толпу. Местные бабы, злые, в платках на глазах, стоят каменно.

— А-а-а! — дикий крик в напряженной тишине.

Халера хватает одного из связанных, а тот коленкой отпихивает мальчишку:

— Уйди, братан, уйди! Гришка, да возьми ты его!

С трудом узнаем Пашку митяевского. Говорили, что сидит, а он живехонек, здоровехонек, морда красная, под глазом — дуля. Ишь ты, сволочь гладкая, пузо розовое. Вот она какая, «черная кошка», Халерин бандит ский брат. Дядька оторвал Халеру от Пашки, держал, оскалившись, пока «кошку» упрятывали в черный «воронок».

— Валерка, не поминай! — только и успел крикнуть Пашка из-за решетки.

Машины уехали, Партизанка стала расходиться. Тутошние бабы всё стояли как каменные, ничего не рассказывали. Чужие они, вербованные. Халера побрел к бараку. Бабы что-то протарабанили ему вслед, недобро глядя на отступающую Партизанку.

— Ты что, тоже «черная кошка»? — ткнул Халеру в спину Витька.

— Сам дурак, — не обернулся мальчишка.

Мы следом вошли в его жилище. Ну и что? У Витьки такие же тазы и корыта, так же шипят примуса и плачут дети. Комната Халеры без окна, без щелочки. Горит яркая лампочка на длинном шнуре. Где же мешки с награбленным, часы, продукты? Где чемоданы с деньгами? Голые стены, табуретки, стол, на столе — колбаса и пустые бутылки. Вот почему Халера щи не лопает — привык к колбаске.

— Хоромы, — огляделся Григорий, — а еще тут кто?

Халера надул щеки и выдохнул. И так ясно, что один он тут, как пес. Как былинка в поле.

— В ремеслуху тебя надо устроить, — решает за него дядя Гриша.

И Халера хрипло захохотал:

— Вкалывать? Нет уж, огромадное вам мерси. Я инвалид. Я лучше в тюрьму сяду — там кормят.

— Колбасой, — вставил Витька.

Халера скрючился баранкой.

— Пошли вы все, — сказал, ни на кого не глядя.

— Уйдем, — не обиделся, не повысил голоса дядька — был тих и печален. — Мы-то уйдем, а ты, знаешь что, ты приходи к бабе Дуне. Когда захочешь, тогда и приходи.

— У нее Цыган, — чуть ворохнулся Халера, — злой как черт. Страшный.

— Сам ты страшный, — сказал я, — он нормальный. Только ругачий. А бабушка добрая, сам знаешь.

Халера ничего не ответил, только очень внимательно посмотрел на меня через плечо, без ехидства и злости, просто так посмотрел, как смотрят все нормальные люди.

— Пошли! — заторопился Витька.

Как хорошо на воле! Травка пыльная пробивается у стен, куры, чернилами меченные, в песке ковыряются, петух меж ними, как мушкетер, в коротких штанах, со шпорами.

— Вперед, вперед! — летел, спотыкался впереди нас Витька, а мы с дядькой шли неторопливо и печально.

Бабушка дома слушала нас грустно, и дед Андрей не бубнил — подпер щеку ладонью, глядел на пыльную Партизанку. Пока он сидел в задумчивости, бабушка живенько собралась и ушла куда-то. Вернулась не одна — вела за руку, как маленького, Халеру. Уложила его в чулане на сундуке, на нашей с Витькой летней постели, долго с ним о чем-то важном разговаривала, что было заметно по ее просветленному лицу. Легла поздно, все не спала, ворочалась. К гостям нам не привыкать — постоянно в доме кто-то ночует, чай пьет, все свои, деревенские. Халера не из этих, и потому утром стали мы думать, куда ж его, горемычного. Григорий уже походил по заводу. Самого-то его не берут: открытая форма — не шутка, а вот насчет Халеры он потолковал.

— Его бы по металлу, — сказал он, прихлебывая чай из своей персональной кружки.

— По хлебу и по салу, — отвечали ему из полутьмы коридора.

В дверях стоял веселый Халера и мерцал зелеными бандитскими глазами.

— Постой, — привскочил дед Андрей, — как ты проник? А крючки?

Он самолично накидывал их, оба, кованые.

— Что мне твои крючки, — вздохнул Халера, и Григорий покачал головой:

— Я ж говорил, по металлу.

Дед пошел осматривать свои крюки — кряхтел, сопел, кликнул наконец:

— Малый, а ну покажи!

Халера вышел за дверь, какой-то железякой открыл крючки, как фокусник на арене, раскланялся, и стал он будто выше ростом и стройней, и Витька уже не отходил от парня:

— Покажи, Халер, научи! А потом на речку махнем! С понтона поныряем! Папка знаешь как с понтона нырял! А потом в кино полетим — там сегодня про войну. Бах, бух! Папка, пойдем! Про войну ведь, про немцев!

Григорий помрачнел: нахлебался он этой войны по самые уши.

— И про любовь там, — поспешил я успокоить дядьку.

Витька захохотал, подпихивая Халеру локтем:

— Это у него от жары. Бывает! Я упала с самосвала, тормозила головой!

Все печально смотрели на Витьку, и как-то незаметно пропал Халера, и дед вдруг прошептал испуганно:

— А часы?..

А часы у него были какие-то особенные, каким-то комдивом даренные, с откидной крышкой, с боем. На подоконнике лежали. Дед их постоянно открывал, любовался, обещал мне после своей смерти отдать. Подоконник обшарили, Витька подмел коленками весь пол — часов не было.

— По металлу, — вздохнула моя мама. — Пускаем в дом всякую шпану.