Мальчишка в сбитом самолете

Дед, ворча, повел сына в ванную — была у нас такая роскошь в те дни. Там дровяная колонка, от которой пахло сухой березой, там ванна, в которой отмывались «шелудивые», вроде нас с Витькой. Отмывались и устраивали потопы, за что изгонялись дедом с великими криками. Дед и дядька скрылись за дверью, зашумела вода.

— Долго они там? — прислушивалась баба Дуня. — Обедать пора.

Мы с Витькой всунулись в дверь. Дед торжественно брил сына и ворчал, что тот плохо надувает щеки.

— Да я надуваю, — тихо смеялся дядька, — а дыр-то вон сколько — воздух и выходит.

Витька молчком вышел на кухню, искоса, по-взрослому посмотрел на меня:

— Какие там щеки — скелет один…

Наконец они вышли, дед с потным носом, дядька Гриша в розовой рубахе, которая скрывала его ребра.

— Красавчик ты мой! — всплеснула руками баба Дуня, а дядька усмехнулся кривовато и подсел к печке, к самой раскаленной дверце. — Бедноват стол-то, — сказала бабушка.

Ничего себе «бедноват»! И картошка, и соленые огурцы, и черный хлеб — не по карточкам, и сахар, кусковой, крепкий, только щипцами его колоть. Водка еще на столе — это нам с братцем без надобности.

— Ну, — сказал дед, — засядем, что ли?

И все сели к праздничному столу — дед, бабушка, мы с братцем, мама с моей сестренкой, Катерина, Володя и его жена под боком, чтобы следить и реагировать. А в сторонке, как-то отстраненно, присел дядька.

— Мать, — сказал весело, — дай-ка мне кружку какую-нибудь поганую.

Бабушка, наморщив брови, подала ему большую кружку с красным цветком:

— Твоя, помнишь?

Витька было рыпнулся, но отец слегка шлепнул его по руке — не хватай чужое.

— А ты напиши, напиши! — закричал братец. — «Моя посуда, не трожь, паскуда!»

От еды дядька быстро устал, прилег на старый диван.

— Ты поспи, поотдыхай, — сказал Витька, — а потом все домой пошлепаем. Мамка вон дождалась наконец-то, а то все очи проглядела.

Дядька быстро взглянул на жену — «очи» у нее были заплаканные. Он не ответил и будто задремал.

Бабушка грозила кому-то на улице: там собрались культяпные Гришкины друзья-приятели.

— Серега там? — спросил дядька, не открывая глаз. Сереги не было. — Ладно, мы с ним потом потолкуем. Мать, чулан мой готов?

Бабушка встала над сыном:

— Надо иттить, Гринь, домой.

Наряжали его всем семейством, и вот стоит дядька перед нами — лоб высокий, шея белая, рубаха розовая, ворот косой, поясок тонкий, волосы волнистые, не дедовы. Не Гришка уже — Григорий. Шляп и кепочек Григорий не любил, сапог гармошкой не носил — у него «штиблеты» со шнурками.

— Фраер, фраер, — похаживал вокруг Витька, — только тросточку тебе.

— И усики! — засмеялся Григорий и пошел по-чаплински.

— Ой! — закричал Витька. — Мам, погляди, сдохнешь со смеху!

Григорий вздохнул, Витька не понял почему.

Отец смотрел на него грустно:

— Эх, Витля, Витля, голова твоя садовая! Ты бы с брата пример брал. От него когда грубость услышишь? А вместе с тобой по улице носится. Только он еще и книжки читает. Ну погоди, доберусь до тебя.

— Он ругался, — обиделся Витька, — только давно и не личит ему ругаться. Интеллигент.

— Ругаться никому не личит, — сказал отец, — и нос рукавом вытирать тоже не личит. У Владьки небось платок в кармане, а у тебя?

Витька горестно хлопнул себя по карману — зазвенели стреляные, а может, и нестреляные гильзы.

— Пошли! — торопил Витька отца. — Ну и рука у тебя жаркая! Отчего?

— Оттого. — Григорий обнял бабушку и деда, протянул мне ладонь — рука и вправду была жаркая. — Приходи, Владьк.

Во дворе — дружный крик: встретились старые друзья-приятели, бывшие слесари-токари, кузнецы и модельщики, а теперь — сапожники-махорочники низшего разряда.

— Обнимаются, — обернулся я к моим старикам.

Бабушка с дедом сидели, привалясь головами друг к другу, на широкой кухонной лавке и крепко спали.

— Как голубки, — сказала с завистью мама.

Назавтра рассказывала Партизанка, как встретились Григорий и Серега-моряк. Как долго смотрел дядька на изувеченного дружка, потом сказал горько: «И морду тебе не набьешь…» Потом стояли они в обнимку возле «черного мужика», а дядя Жора Ираклич, собрав в кулачок бабье лицо с неживыми усиками, плаксиво взирал на них со ступенек своего питейного заведения. Потом они нарезались и пели на бочках про златые горы и ямщика, что замерзал в степи глухой. Весь Витькин дом слушал: хорошие голоса были у Гришки с Сережкой, молодые голоса, прежние. Только Григорий быстро устал и закашлялся, а Серега-моряк принялся костерить «жисть собачью» и грозить кому-то кулаком.

Халера

Большие митяевские парни побили Витьку, ругался братец на всю Партизанку. Григорий, бледный, с раздутыми ноздрями, летел, пригибаясь. Сыпанувших в стороны парней, нагоняя, бил пинком под зад, те кувыркались в пыли, вскакивали:

— Убьет псих!

— Убью, — задышливо остановился Григорий под портретами. — За Витьку душу выну.

А Витька крутился возле, визжал:

— Наганом их, гранатой! Халеру лови!

А чего его ловить? Халера не бежал — прикрывался искореженной рукой, и ему дядька, не разобравшись, отвесил плюху.

— Убогого за что? — закричала Макуриха на переезде.

— Молчи, шаршавая морда, — четко выговорил братец.