Мальчишка в сбитом самолете

Пошли… Только что там Вася про дядьку сказал? «Гришку не вернешь!» Как это? Почему? Все ведь в жизни налаживается: карточки отменили, выходные дали, мама сестренку мне родила, в школу не скоро. Дядька Гриша, бог даст, здоровым вернется, а Володя работу хорошую найдет, будем с ним в выходные на Оку ходить, на лодке кататься.

Мы сидим под портретами вождей. Горячий паровоз «ФД» прет по путям, рельсы выгибает. Мимо торопятся какие-то двое с сумками.

— Ба! — первым углядел наших стариков, полетел, раскинув крылья, братец.

Из темноты совсем некстати вывернулся скособоченный Халера. Не один — за ним неразличимая злая куча. Огоньки папирос. Красные, тоже злые. Вспыхивают, освещая на миг чьи-то тонкие губы, вздернутые носы. Не вижу, но знаю: кепчонки у них с пуговками, челочки на глаза. Насмотрелся я на эти челочки-кепочки в магазинных очередях да возле кассы нашего «кабаре» («клуба бродячих ребят»), где крутят трофейные фильмы, а между частями, пока Боря-механик заряжает аппарат, слепой Леха играет на аккордеоне, запрокидывая лицо. Они, гады, лезут на первые скамейки, отпихивая других, они давятся у входа, они, десять на одного, норовят свалить сзади, ударить исподтишка. Они, сопливые, силятся во всем подражать большим: такие же сапоги гармошкой, брюки с напуском, морды наглые, в прыщах. Только шеи у них потоньше да голоса пожиже:

— Эй, Витля! Хром-хром, где твой дом? У собаки под хвостом!

— Я вам! — грозит палкой дед Андрей.

Серега-моряк подкатил, со стуком сгрузился с велосипеда, чтобы, если что, прикрыть неразумного Витьку. Велосип ед у него ободран, на шинах свежие бинты для прочности.

— Ну? — крикнул Серега в неразличимую кучу.

Там заворчали.

— Черти вшивые! — Дед, стуча палкой, шагает прямо на толпу. Ему ли, чекисту и коммунисту, бояться мелкую шпану! Куча отступала, пряча папиросы в рукава. — Банда поганая! — орет дед.

— Ну-ну, — остудила его баба Дуня, — развоевалси.

— У Цыгана длинный нос, он толкает паровоз, — негромко и боязливо пропел Халера и получил за это от деда такие ответные слова, которых не слыхали ни морские пираты, ни боцманы парусного флота, ни Ямки, ни Митяево, ни Партизанка.

Не надо сердить дедушку, не советую.

— Ой, дед… — восхищенно прошептал Халера. — Ну, де-ед…

И банда растворилась во тьме. Витька, ласковый котенок, ткнулся головой в плечо бабушки, которая поспешно развязывала свой мешок, доставая пахучую московскую булку, и ломала ее, и совала куски мне, Витьке, а заодно и Сереге-моряку. Ели, шагали неторопливо к Витькиному дому и не расспрашивали стариков про тишинские страдания.

— Иди уж, — легонько отпихивала баба Дуня Серегу, который норовил взять у нее поклажу и что-то все бормотал насчет письма.

И хромал Серега, будто с каждым шагом проваливался в яму, и велосипед с перебинтованными шинами госпитально белел во тьме.

— Эй, мамаша заботливая, — постучал дед в Витькино окно, — сына принимай!

Катерина высунулась и крикнула, словно сын был за версту:

— Виктор!

Она вышла, поспешно стирая с губ помаду: дед не терпел «крашеную морду».

— Отойдем-ка, — сказала бабушка, сваливая мешок у бочек, и повернулась к Катерине. — Ну?

Катерина сразу засунула руку в карман кофточки и вытащила помятый листок. Бабушка не взяла его — оглянулась на деда. Дед долго прилаживался к окошку, из которого просачивался свет, добывал из кармана очки. Бабушка прижала руку к сердцу и застыла так. Дед начал читать, медленно, но без запинки:

— Здравствуйте, незнакомые Катерина Терентьевна и Виктор…

— Ой! — сказал Витька и схватил меня за руку, в волнении он ругнулся.

Сразу две ладони отвесили ему подзатыльник: учителей на Витькину голову всегда хватало.

Дед поднял палец и продолжил чтение:

— Пишет вам товарищ Григория и даже не знает, как сообщить вам про горе…

— Погоди, отец, ноги не держат, — опустилась баба Дуня у бочки. Серега крепко обнял ее за плечи. В дом бы ей, в тепло, но не пойдет бабушка к Катерине, не принимает она эту жену, про которую и сам Григорий в своих письмах деду из госпиталя упоминал как бы мимоходом. — Читай, — велела.

— Ваш сын долго болел туберкулезом, а недавно он скончался, и его похоронили на госпитальном кладбище.

Дед замолчал, руки его затряслись. Витька открыл рот, а я искоса смотрел на бабушку: вот как закричит сейчас дурным голосом, как повалится.

— Бумага не казенная, — быстро сказал Серега-моряк, заглядывая в письмо через дедово плечо, — не казенная бумага.

Знал я эти казенные бумаги — кто не получал их тогда.

— Да, — сказал я, — подумаешь, письмо! Мало чё напишут. Придет он — это точно!

И бабушка все-таки закричала:

— За что, господи!

— Молчи, — глухо сказал дед Андрей, — на нас люди смотрят.

Смотрели на нас из раскрытых окон, из-за занавесок и гераней, из фанерных дверей. Смотрела подселенка Стеша, сцепив пальцы на большом животе, смотрела, вздыхая, вездесущая тетка Макуриха.

— Мало чё напишут, — повторил мои слова Серега-моряк, — мы вон одного схоронили и закопали, а он ночью из ямы-то выполз… До Берлина мы с ним дотопали, там и убило его… уже совсем…