Магистр

Они перемещались тайно. Он ничего не объяснял, но она почему-то знала, что он убегает. Что их вторжение в зиму, взрезание снегов, дерзкий вызов морозу – бегство от чего-то более страшного, чем холод. Слепая стихия не пугала ее спутника. Не похоже было, что пугают его и люди, но он почему-то бежал от них. Куда? Она могла только догадываться, исходя из элементарных представлений о географии: за Сибирью лежала Япония, Америка, Китай… За Сибирью был ледяной океан.

Они ехали в молчании. Она не успела толком выучить родной для него итальянский язык, а он, конечно же, не знал русского и говорил по-английски и по-французски. Французский она знала прекрасно, как любая хорошо образованная девица, но язык как средство общения почему-то не давался им. Общаться же цитатами из итальянских арий ей не позволял хороший вкус. Чутье подсказывало Надежде: ему не о чем говорить с ней теперь, когда он добился своего, заполучил ее в свое владение. Когда она носила под сердцем его ребенка. Надежда приняла новый поворот в судьбе не только со смирением, но и с гордым сознанием, что путеводная звезда снова засветила ей, уже было потерявшей веру в осмысленность происходящего. Она спела и сыграла на сцене то, что мечтала, прожила чужие жизни, и ей оставалось только полюбить мужчину и родить ему сына. Она любила своего похитителя, ставшего ей настоящим, венчанным супругом перед Богом, и, конечно, она благополучно родит, – Надежда была совершенно здорова. То, что ее замужняя жизнь началась с бегства, бывшая дива воспринимала с определенной долей азарта: в наследнице шотландских королей был силен романтический дух.

О чем думал ее новоявленный супруг и похититель, никому известно не было. Окутывавшие его слухи были верны: он был опасный и непонятный человек, и то, что он убегал, да не один, а теперь еще и с молодой женой, не делало его ни менее опасным, ни более понятным. Похититель носил эффектное имя Гвидо, а фамилию свою молодой супруге не сообщал, благо для церковного венчания она не нужна. Однажды только, в Константинополе, куда завернул их путь в начале бегства, она услышала незнакомое острое слово: в комнате, предназначенной для приема важных посетителей, банковский клерк обратился к ее мужу: «Синьор Ланцол».

«Мой муж – Гвидо Ланцол», – думала Надежда ночами, с того дня как узнала его имя, но сделала вид, что ничего не услышала, а может – не поняла.

Больше предметы не могли рассказать ничего, как Винсент ни старался услышать их. Он вздохнул и убрал книги и стилет.

Через полторы недели случилась защита. Согласовав частности, ректор Мэрри сообщил соискателю Ратленду, что колледж готов рассмотреть одну из двух разработанных тем, а именно ренессансные артистические связи Венеции с Римом и Флоренцией. Специалисты по китайской тантре в это неурочное для защиты время доступны не были. В переводе это означало, что подобных специалистов в Европе не существовало вовсе, и Винсент защищался по своим Беллини, Лоредано, Джорджоне и Габриэли. За короткий срок, отведенный на ознакомление с работой, оппоненты с ней действительно ознакомились.

Предоставленные отзывы были сухи и положительны. На защите не задали бы ни одного вопроса, если б не Мэрри, который как глава колледжа, где готовил работу мистер Ратленд, и неофициальный коллаборатор палаты Торн прекрасно понимал важность соблюдения всех формальностей в этом конкретном случае и задал вопрос. Действительно ли портрет дожа Лоредано кисти Беллини был первым ренессансным портретом человека (не Христа) почти анфас? Соискатель бегло обрисовал историю вопроса [148], и заслушавшийся совет с облегчением выдохнул. Работа была ожидаемо блестящей, никто на иное и не рассчитывал (тезисы и статьи на протяжении этой усеченной магистратуры публиковались, и доклады на конференциях делались), а расхождение соискателя с советом Торн… было делом соискателя и совета. Винсент Ратленд не получил ни одного черного шара и вышел из зала заседаний магистром искусств. Оксфорд остался у него за спиной так же, как совет Торн. Впереди лежал Пролив и необходимость пройти по следам отца.

Но где должен был он искать эти следы? И что еще можно было сделать с его головой, чтобы извлечь из нее информацию? Опиум давал сон и сны, неправильные сны о будущем, о неведомой стране, поэтому опиум, единожды оставшись в прошлом, больше не рассматривался. Как еще он мог лишить себя сознания? Артефакты, требовавшие для работы столь радикального вложения энергии, что дело могло кончиться полным ее истощением, были полезны, но служили для демонстрации картин будущего. Причем, в отличие от ясновидящих, иногда стихийно появлявшихся в мире, Винсент видел то, что хотел увидеть, предельно ясно.