М.В. Лентовский

Они «делали с ним все походы», переходили с ним из театра в театр, из предприятия в предприятие, делили торжество и все невзгоды.

Была целая категория, целый штат артистов, администраторов, – даже капельдинеров, рабочих, которые от Лентовского «не отставали».

Только у него и служили. Голодали, ожидая, что:

– Лентовский заведет опять дело!

Безропотно голодали.

Это была больше, чем любовь к Лентовскому, чем преданность, это была:

– Вера в Лентовского. Слепая вера.

Он знал друзей.

В «дни паденья», в дни разгрома, в дни несчастья обратилось в общее место, в поговорку:

– Все друзья оставили Лентовского.

Неправда.

Друзья не оставляли Лентовского.

А те, кто его оставил, не были его друзьями.

И только.

XIV

«Маркграфство Эрмитаж», как звали тогда в Москве, было, действительно, каким-то особым миром, самостоятельным государством. С особыми, своими законами.

Тяжелый и трудный год краха.

На всех дверях печати судебного пристава.

Все описано. Лентовский объявлен несостоятельным. Какие-то люди тянут жадные и грязные руки, чтобы «захватить золотое дело».

– А Лентовского в долговое!

Хлопочут, чтобы непременно его посадить.

Он болен. Он представляет медицинские свидетельства, чтобы его:

– Оставили под домашним арестом.

Сыплются доносы:

– Н_е_п_р_а_в_д_а.

Ложные заявления:

– Он выезжает!

Присылают докторов «переосвидетельствовать».

Боятся, что «Лентовский выплывет». А потому стараются засадить его в тюрьму.

На кухне у Лентовского сидит и сторожит городовой.

Зима.

«Эрмитаж» под сугробом снега.

В сугробах протоптаны тропинки.

В саду живут: Лентовский – сидит безвыходно, больной, в своей комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, портретами друзей, знаменитостей с дружескими надписями; библиотекарь В. в нетопленой конторе переписывает ноты, приводит в порядок пьесы, роли:

– Нельзя! Надо к будущему сезону готовиться!

Долговое готовится, а не сезон!

Где-то в глубине сада, в хижине, живут актер Полтавцев и трагик Любский.[128]

Гремевший на всю Россию, талантливый, – кто видел, говорят, чуть не гениальный, – «тгагик Гюбский», картавящий, не выговаривающий «р» и «л». Публика, говорят, это забывала. Так потрясающа была его игра в «Гамлете», «Отелло» [129], «Ричарде III».[130]

С худым, бледным, нервным, испитым лицом. С ужасными, полубезумными, трагическими глазами.

Спившийся, но не опустившийся.

Гордый до безумия.

Не захотевший переживать себя. Переживать своего падения.

Не захотевший из Геннадия Несчастливцева превращаться в Аркашку.[131]

В спившегося Шмагу.[132]

Бросивший сцену, театр, ушедший «в забвении» доживать свой блестяще начатый, короткий, – увы! – век:

– К дгугу!

К Лентовскому.

– Мне нужно, дгуг, какую-нибудь камогку, погбутыгки водки в день…

Ружье и несколько зарядов дроби..

– Водку я выпью, а закуски пастгегаю себе сам! А богше обо мне пгошу не заботиться! Не надо!

В центре Москвы он жил дикарем.

В маркграфстве «Эрмитаж»!

Ему ежедневно выдавалось, – кухарка должна была выдавать, «к господам на ггаза» он не желал показываться, – полбутылки водки, хлеб и сколько-то зарядов.

И в «Эрмитаже», среди молчания снеговой пустыни, вдруг бухал выстрел.

– Это что? – испуганно вздрагивал посетитель.

– А это Любский по голубям стреляет, – спокойно пояснял Лентовский, – или по галкам, а то по воронам. Себе и Полтавцеву на завтрак охотится!

Из двух сожителей в горницах появлялся один, – Полтавцев.

– Ну, что Любский? – спрашивали его.

И на старом, милом, добром, обросшем седой бородою лице его появлялась милая, добрая, детская улыбка.

Он поднимал палец вверх и говорил, понижая голос:

– Горд!.. Умирает в пустыне… Как лев-с.

Любский появлялся страшно редко. Да и то, справившись у верного капельдинера Матвея, который никак и ни за что не мог расстаться с Лентовским:

– Магкггаф один? У магкггафа никого нет?

При других, при посторонних, «при людях» он не появлялся никогда.

Людей он избегал.

Он:

– Умигал один! Фантастический мир?

И мне вспоминаются эти тяжелые времена и эти верные друзья. С измученными тревогою лицами.

Им все говорят, дома говорят от голода, потому что есть нечего, есть нечего. Друзья говорят, доброжелатели.

– Да плюньте вы на этого Лентовского. Кончился он. Кончился. Не воскреснет!

А они все еще считают себя «на службе у Лентовского».

Не идут никуда. Не ищут ничего.

Преступлением, изменой считают «искать чего-нибудь другого».

Они входят с измученными тревогой и нуждою лицами.

И заботливо осведомляются:

– Как здоровье, Михаил Валентинович?

Это не фраза вежливости. Это нежная, это родственная заботливость. И садятся, стараясь говорить «о чем-нибудь другом», боясь задать вопрос:

– Ну, что, Михаил Валентинович? Как дела? Есть надежда?

Только пытливо всматриваются.

Словно смотрят на орла, у которого перешиблено крыло, но который вот-вот поправится, крыло заживет, – и он вновь взовьется под небеса орлиным взмахом, могучий и сильный, и властный.

И никто из них не обмолвится словом о том, что дома у него осталась без хлеба семья.

О себе не говорят.

О себе не думают.

Вот милый Л., актер, друг юности.[133]

Я не уверен, ел ли он сегодня.