М.В. Лентовский

В мрачные минуты портер трауром наполнял его стакан.

– Пусть «отрешит» меня от всего этого. Надо переродиться самому, чтобы возродить все!

Фельдман…

Вы знаете этого «Калиостро» [145]? Толстенького буржуйчика, старающегося изо всех сил походить «непременно на Мефистофеля»? Светящееся самодовольством хорошо торгующего человека лицо, – и темное пенсне на «гипнотизирующих глазах».

Словно это не глаза, а одиннадцатидюймовые орудия, и он предохраняет от их ужасного действия весь мир.

Страшные взгляды, которые требуют, чтобы на них надели намордник! Пусть потрясающая сила их ослабится дымчатыми стеклами! Пусть мир бодрствует. Г-н Фельдман не хочет, чтобы весь мир спал! Чтобы весь мир подчинялся его воле! Чтобы весь мир думал, делал то, что он, Фельдман, ему прикажет!

Он заканчивает свои письма:

– Посылаю вам мое доброе внушение!

Г-н Фельдман, конечно обеими руками схватился за такого пациента:

– Сам Лентовский!

Он прискакал с толстейшим альбомом автографов под мышкой.

Со знаменитым альбомом автографов, в котором знаменитый черниговский губернатор-усмиритель Анастасьев[146] вписал знаменитое изречение:

– «Стремясь объяснить необъяснимое, впадает в нелепость».

Г-н Фельдман первым долгом разложил альбом:

– Вот… Знаете, что… прежде всего – автограф… «Михаил Валентинович»? Так? Непременно автограф! Знаете, что… Все… Генерал Буланже[147], Лев Николаевич Толстой, Поль Дерулед[148], генерал Драгомиров[149]… Непременно… знаете, что… автограф.

Лентовский написал своим широким, размашистым, безудержным, как он сам, почерком.

И они удалились к окну.

Два профиля на свете окна.

Красивое, умное, тонкое лицо Лентовского. Голова Фидиева Зевса.

И «Мефистофель с надутыми щеками».

Г-н Фельдман делал самые страшные из своих глаз.

Снимал даже пенсне и таращил глаза, как рак.

Лентовский смотрел ему в зрачки, и, казалось, улыбка шевелится под седеющими усами.

– Вы спите?

Лентовский улыбнулся:

– Нет!

Фельдман брал его за руку, придвигал свое лицо ближе, смотрел еще страшнее.

– Спите! Я вам приказываю! Слышите? Спите!

И, нагнувшись в нашу сторону, конфиденциально, шепотом сообщал:

– Он спит!

Лентовский улыбался и громко отвечал:

– Нет! Прошел час.

Г-н Фельдман встал:

– Я устал!

Протер пенсне, вытер платком лицо:

– Знаете, что… Я никогда не встречал такой воли… он не поддается внушению… знаете, что… невозможно!. Невозможно, я говорю, его загипнотизировать…

– Что же делать?

– Можно внушить… знаете, что… под хлороформом. Это было опасно.

Лентовский объявил:

– Согласен…

Для внушения нужно было, по словам г. Фельдмана, уловить момент бурного состояния, в которое впадает захлороформированный.

Доктор Н.В. Васильев, старый друг, тот самый, который пришел на последний вздох умирающего Лентовского, только головой покачал:

– С ума сошли! Сколько же хлороформа потребуется! Разве, господа, можно?

Лентовский был непреклонен.

– Рискую! Все равно!

– Чего там рискуете! Черт знает, какой риск!

– Все равно. Я должен стать другим! Я должен!

Это была одна из самых тяжелых операций, какую можно себе представить.

Лентовского положили на диван посереди комнаты.

Около стояли «верные капельдинеры», Иван и Матвей, чтобы держать.

Доктора. Взволнованный г. Васильев.

Г-н Фельдман осведомлялся потихоньку:

– Он очень силен?

– Страшно.

– Его не удержать… Знаете, что… его не удержать…

И притащил из кухни какого-то насмерть перепуганного мальчишку.

– Знаешь, что… держи! Пусть все держат!

Хлороформу выписали, действительно, целую уйму. Лентовский с трудом поддавался хлороформу.

Воздух комнаты был напоен этим сладким, удушающим запахом. У всех кружилась голова. Хлороформ лили, лили…

Лицо Лентовского стало багровым. Посинело. Почернело. Жилы надулись как веревки. Он забился, заметался. Запел. Начал что-то бормотать.

– Держите! Держите! – кричал г. Фельдман.

Иван, здоровенный Матвей «налегли».

С трудом боролись с богатырем Лентовским. Доктор, державший пульс, твердил:

– Скорее!.. Скорее, господа!.. Скорее!

А г. Фельдман метался по комнате за перепуганным мальчишкой.

– Держи!.. Держи за ногу!.. Держи!..

Сам не свой, мальчишка с ужасом прикасался к ноге. Тревога дошла до последней точки.

– Да что же вы? – крикнули Фельдману. – Начинайте же, черт возьми!

– Держите его!.. Вы слышите меня? Вы слышите, Михаил Валентинович? Не пейте водки! Слышите? Я запрещаю вам! Я приказываю вам не пить водки! Вы будете слушаться? Водки не пейте! Водки!

– Да он в жизнь свою водки никогда не пил! – схватился за голову кто-то из присутствующих, подтащив г. Фельдмана силой к Лентовскому. – Да внушайте же ему!

– Да что же он пьет?

– Шампанское!

– Шампанского не пейте! Слышите? Шампанского не смейте пить! Я приказываю вам не пить шампан… Держите его!

– Рейнвейна!

– Рейнвейна не пейте! Рейнвейна! – повторял бедный перепуганный Фельдман.

– Портеру! – подсказывали ему.

– Портеру!

– Монахорума!

– Чего?

– Ах, Боже мой! Бенедиктина! Ликеру!

– А! Ликеру! Ликеру не пейте! Бенедиктина! Вы слышите?

– Красного вина!

– Красного вина!

– Коньяку!