Лжедмитрий

Вишневец продолжал свою весёлую жизнь. Она была наполнена банкетами, маскарадами, танцами, охотой и разными забавами. Задумывали всё это княгиня Урсула и её сестра Марина. Скорее, конечно, княгиня Урсула, как хозяйка. Марина подчинялась сестре. Собственно, Марина выступала душою маскарадов. Ради них одевалась то скромною пастушкою с венком на голове, то поселянкою, а то разбитною корчмаркою. Но как ни одевалась — никакие костюмы и никакие маски не могли скрыть или изменить её красоты.

Впрочем, красота эта, увиденная вблизи, просто-напросто испугала Андрея, когда он однажды, в танце, будучи одет немецким рыцарем, позванивая доспехами, встретился с Мариной и заглянул ей в глаза, прикрытые золотистою маскою. Показалось — заглянул в бездну. Тогда ещё гостил в замке воевода Мнишек (он уехал через день после банкета, оставив дочь на попечение хозяев Вишневца), и Андрей поспешил сразу после мазурки отвести дочь под отцовскую опеку. Марина была одета черкасскою крестьянкою, а пан Мнишек — усатым черкасским хлеборобом.

Помимо шермерки[13] и верховой езды — во всём царевич показывал отличные успехи ещё в Брагине, у князя Адама, — князь Константин снабдил его теперь ещё учителем танцев, старым и сухим, как полено, итальянцем по имени синьор Капричелли. И вот в самом просторном зале флигеля, где жил царевич, теперь каждое утро, после непременной шермерки, давались уроки танцев. Синьор Капричелли с одинаковым увлечением наставлял не только царевича, но и Андрея, и даже Харька, даже молодых казаков и московских людей, прослышавших о царевиче и влившихся в его свиту. Надо сказать, царевич и в танцах проявлял себя дельным учеником, так что синьор Капричелли хвалил его более прочих, и хвалил заслуженно!

Однако в просторном княжеском зале, где танцы были многолюдные, где взоры танцующих устремлялись непременно на царевича, последний снова чувствовал себя всё тем же учеником, что и в зале флигеля. Он не мог пока сравниться с людьми, которые учились танцам с детства. Какая-то скованность не оставляла царевича и на маскарадных балах. Особенно в паре с панной Мариной. Такое поведение царевича озадачивало Андрея. Андрей пробовал заводить с царевичем разговор о девушке и вскоре удостоверился, что Марина с каждым днём всё сильнее нравится его господину. Андрей уже свыкся с мыслью, что эта панна не его поля ягода. Ему оставалось сожалеть, почему Господь Бог не наградил царевича такой же лёгкостью в обращении с женщинами, какую получил от рождения, скажем, Харько. Для Харька, позволь ему его положение, не было бы трудностей в разговорах с панной Мариной, в разговорах с царицею, царевной, королевной.

Подобного рода мысли не оставляли Андрея даже тогда, когда он в свободное от увеселений время помогал сочинять грамоты. Грамоты предназначались для московитов. В первую очередь — для населения тех мест, по которым царевич намеревался начать поход на Москву.

— Это будет Севера, Андрей, — сказал царевич как о деле решённом. — Я там был. Я знаю: там всё дышит ненавистью к Борису. Там меня поддержат. И там найдут поддержку казаки.

— Значит, на Чернигов? — интересовался Андрей. — Почему же ты, государь, не сказал о том раньше? Когда мы были на Сечи. Казаки бы знали, куда отправляться.

— На Чернигов, — подтвердил царевич. — Да о том не следует до срока распространяться. Особенно перед казаками. Иначе Борис начнёт укреплять Северу. Пускай в Москве помышляют, будто я пойду там, где всегда ходили поляки, — через Смоленск.

Грамоты для русского народа получались изрядные. Начисто перебеливать их приходилось Андрею да ещё писарю пану Пеху, приставленному к царевичу князем Константином. Царевич только высказывал главные мысли. Андрей использовал свои знания, чтобы эти мысли расцвечивать.

А затем, ночью, появлялись во флигеле люди, о существовании которых, быть может, не ведал даже князь Константин. Они забирали готовые грамоты и уходили прочь не мешкая. Приходили под видом православных монахов, калик перехожих, нищих бандуристов с огромными бельмами на глазах, что не мешало им, однако, видеть дорогу даже в темноте.

Однажды, взяв из рук Андрея свежеизготовленную грамоту, один из таких таинственных людей, не открывая лица, спрятанного под чёрным наголовником, заговорил.

— Знаешь, сын мой, — сказал он, — нашему государю грозит много бед ещё до того, как он отправится в поход. Скоро здесь появится человек от литовского канцлера Льва Сапеги. Тот человек должен подтвердить, что царевич — истинный сын Ивана Грозного. Ты правильно поступил, отведя от царевича опасность, исходившую от князя Корецкого. Ты славно поступаешь, способствуя сближению царевича с панной Мариной. А теперь ты должен добиться, чтобы человек Сапеги принародно признал царевича!

— Как? Откуда знаете? — успел прошептать Андрей. — И как узнать того человека? Сам он скажет? Или...

Однако пришелец в чёрном не стал отвечать. Он только сунул в руку Андрею увесистый кожаный мешочек, набитый монетами, — их округлость ощущалась даже сквозь кожаную оболочку.