— Дак что будет с детьми Бориса Годунова? — спросила она с тайною лукавою надеждою, пусть уж Бог простит. — Говорят, люди им уже присягнули.
Игуменья покачала головою:
— Присягнули, да присяга не всегда присяга, — и больше ничего не говорила.
В тот же день инокиня Марфа вдруг заметила, что от неё убраны её стражи.
Она могла перемещаться по обители куда и когда хотела. Могла выйти за крепкие стены и сидеть сколько угодно в ожившем монастырском садике, где на деревьях распускались листочки. Могла любоваться зазеленевшим лесом, коровьим пёстрым стадом. Она наблюдала, как животные спускаются к воде и как пастушки, молодые послушницы, ласково обращаются с несмышлёными весёлыми телятами, у которых постоянно хвост трубою. Девичьи руки гладили телячьи головы и почёсывали те места, где у животных когда-нибудь вырастут рога.
Однажды за таким занятием-наблюдением её застала игуменья. Прикрывая глаза от яркого солнца, игуменья остановилась, вроде бы тоже ради восхищения увиденным за рекою. Однако не то её занимало. Инокиня Марфа поняла сразу. Игуменья опустилась рядом на замшелую скамейку и заговорила снова о том, что должно якобы совершаться сейчас в Москве.
— Вот как хорошо на свете, сестра, — сказала она, — а людям этого мало. Люди не могут понять, что могли бы жить хорошо, если бы славили Бога.
Марфа молчала, уже по многолетней привычке.
Игуменья не могла удержать в себе распирающих её слов.
— Дошли из Москвы вести, сестра, что Бог избавил нас от власти Годуновых. Он забрал к себе и Борисова сына, и его жену Марью!
— Марью? Господи! Спаси и помилуй! — Вздох облегчения вырвался из груди у Марфы.
Игуменья это заметила и тоже вроде бы облегчённо вздохнула.
— А правит нами теперь государь Димитрий Иванович, сын Ивана Грозного...
Дальше инокиня Марфа уже ничего не слышала...
Очнулась она у себя в келье. Руку её держала сама игуменья, будто они так и не расставались с того самого мгновения, когда в саду прозвучало имя нового царя.
— Сестра, — сказала игуменья, вроде бы продолжая прежний разговор в саду. — Прости меня. Но я не могла знать до сегодняшнего дня, кто ты такая на самом деле. А вот пришла мне грамота, что на царском престоле у нас теперь твой сын, Димитрий Иванович, что ты и есть царица Мария Нагая. За тобою царь выслал верных своих людей, и скоро те люди будут здесь...
Игуменья залилась слезами, упала на колени и стала целовать руку инокини Марфы:
— Сестра, прости великодушно, если по неведению своему причинили мы тебе невольные огорчения Ибо угнетали нас власти неправедные, а мы ведь сиры и слабы... И зачем-то Богу Всевышнему было угодно, чтобы за грехи наши карались мы карами страшными! Прости, сестра...
Игуменья рыдала, как простая смертная женщина Инокиня Марфа сначала хотела оторвать свои руки от чужих и мокрых уст, однако в глубине души у неё проснулось что-то давнее, уже почти забытое, и она не стала противиться проснувшемуся обманчивому, как полагала, чувству, не стала отнимать своих рук. По природной своей мягкости и доброте она хотела погладить рыдавшую игуменью по вздрагивавшей спине, однако и этого делать не стала.
— Прости, сестра, — умоляла игуменья.
А инокине Марфе сразу почудилось, будто сны, которые столько времени томили её и живили ей дух, — что эти сны были пророческими. Она не могла ещё ответить, в чём усматривается пророчество, но уже принимала его всею душою. Ей очень хотелось верить в чудо не где-то там, в будущем, но здесь, в близком и понятном ей мире, в котором она стала матерью, в котором была счастлива.
— Матушка... — начала она свой вопрос, но тут же засомневалась: да в самом ли деле это с нею творится? А не снится ли ей всё это? Не продолжение ли это пророческих снов?
И остановилась.
А спросить хотелось только об одном: какого цвета глаза у нового царя?
У её сына, у Мити, они были голубые-голубые, как у всех её братьев, как у батюшки, — словно кусочек чистого весеннего неба в светлое ясное утро...
От игуменьи она узнала, что из Москвы сюда посланы люди под началом князя Михаила Скопина-Шуйского.
Сначала её крепко смутило само слово «Шуйский». Она вспомнила каменный взгляд Василия Ивановича, которого умоляла ещё немного помедлить с захоронением царевича (царевича ли? Господи!), а он отвечал ей только одно: «Мария! Болезнь унесла твоего сына! Не люди тому виною, нет. Запомни. Здесь ничего не поделаешь! Запомни!»
Но игуменья рассказала ей, будто бы она сама хорошо знает, что этот Шуйский — очень молодой ещё человек, с Василием Ивановичем никакою дружбою не связан, и коль уж послал его сюда молодой царь, коль он ему доверяет такое ответственное дело, как благополучие своей родной матери, значит, сомневаться в нём нет никакой надобности и для неё, царицы Марии!
— Царицы... Господи!