Лжедимитрий

Мастерски задумал Шуйский свой роковой ход, мастерски и делал его — ступал уверенно, рассчитанно: семь раз примеривался, чтобы один раз отрезать ненавистную ему рыжую голову.

Когда его молодцы приблизились ко дворцу, он слез с коня, набожно взошёл на ступени Успенского собора и набожно поцеловал соборные двери.

— Кончайте скорее с вором, с Гришкой Отрепьевым! — сказал он, указывая на дворец крестом, тем, что дал ему Гермоген казанский. — Кончайте! Коли не убьёте его — он нам всем головы снимет.

Толпа ломилась бешено, дико. Алебардщики не выдержали и подались назад. Раздались выстрелы...

— Государь, спасайся! — кричит верный Басманов. — Я умру за тебя!

Но упрямая рыжая голова ещё верила в себя. Бесстрашно, с закушенными от злости губами, Димитрий выступает вперёд и громко требует своего меча...

— Подайте мне мой меч!

Но где царский меч? Куда девался мечник? Нет его. Ведь он тоже — Шуйский-Скопин, и лукавой крови и в него попала капля. Нет великого мечника князя Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского, и нет налицо царского меча.

Царь выхватил алебарду у Вильгельма Шварцгофа и, показавшись в наружных дверях, закричал к толпе резко, отчётливо:

— Я вам не Борис!

Толпа прикипела на месте. Да, это царский голос, страшный, как погребальный звон, резкий, как свист секиры палача. Ни с места — замерли, закоченели, на зверей напал страх...

Из толпы просвистала пуля, грянуло... Но толпа ни с места... Страшно... Это царь... Надо падать ниц...

Но Басманов испортил всё дело. Он вздумал защищать того, чей голос заставлял зверей трепетать. Он бросился вперёд, заслонил собой того, кто ужас наводил на толпу.

— Братцы, — говорил он. — Бояре и думные люди! Побойтесь Бога, не делайте зла царю вашему, усмирите народ, не бесславьте себя!

Дурак! Погубил всё дело... Татищев сразу понял это и, сказав крепкое слово, такое крепкое, какое в состоянии выговорить только рот русского человека, ударил Басманова ножом прямо в сердце... Басманов, как сноп, с хрипом скатился с лестницы.

Кровь пролита, крепкое слово сказано — и звери опомнились. Крепкое слово для русского человека — это нечто всесильное, непобедимое, нерушимое — сильнее и нерушимее благословения родительского.

После крепкого слова Татищева для толпы уже не было страха. Толпа зарычала. Раздались выстрелы, крики, полилось рекой крепкое русское слово, полилось и нет удержу ярости русского человека.

Царь отступил — перед ним уже были не люди, подданные. Алебардщики заперли двери, но ненадолго: треск и грохот падающих половинок показал, что всё разрушается легче, чем создаётся.

Димитрий дальше отступил. О! Давно ли он только наступал, но не отступал? А теперь приходилось отступать. Куда? С трона? В могилу?..

Дрожит от ударов и следующая дверь... Это трон дрожит... Порфира спадает с плеч, корона валится с головы... Держава, скипетр — всё вываливается... Расступается земля... Шатается мир...

О! А давно ли он этой земле, всему шару земному хотел пинка дать, на оси перевернуть?..

Димитрий схватился за голову — рвёт рыжие волосы... За что?.. О! Он знает за что... За веру в людей! Он им верил, им... О! Да скорее зверям можно верить, чем им... Рви же, бедный, рви до последнего свои рыжие волосы!..

А звон — Господи! А крики, — да это небо взбесилось, земля обезумела, медь на колокольнях взбесилось — и звонит, звонит!

А Марина... Боже мой! Да к ней пройти нельзя... Началась разлука... Уснул медовый месяц — неделя одна... Всё ухнуло... Где ж Марина?.. Вон её окно... В окно крикнуть?

— Здрада! Здрада! Сердце моё! Здрада!

Точно и голос-то не его... Да, не его — не своим голосом кричит иногда человек, истинно не своим... У него взяли и царство его, и его Марину, и — его голос.

Нет спасения... Бежать?.. О! Позор! Позор бежать!.. Но и бежать-то уж некуда... А надо бежать... Какая-то страшная неведомая сила ему пинка дала... Подзатыльник земле... Подзатыльник Московскому царству — и ему, царю, подзатыльник... Он начинает с ума сходить...

Нет, ещё не сошёл... Вон окно, вон спасение... На эти леса, что поставлены для иллюминации... Иллюминация будет в воскресенье — эго завтра — будет...

Он прыгнул на леса, как собака прыгает из окна, прыгнул, споткнулся на лесах и полетел на землю с высоты тридцати футов. «О, зачем я не жулик, не вор, а царь — я б не споткнулся...»

В этот же момент, когда он пожалел о том, что он не жулик и не умеет из окон прыгать — он потерял сознание. Москва, трон, царство, Марина, свет Божий — всё исчезло — и сам он исчез...

— Милый! Милый! Где ты? — спрашивала Марина, проснувшись и не видя около себя мужа.

Никто не отвечал. Слышался только набатный звон. Марина вскочила с постели и подошла к окну: в городе слышался страшный шум, заглушаемый рёвом колоколов.

— Пани охмистрина! Пани охмистрина!

Но рёв колоколов заглушал даже её собственный голос — пани охмистрина не откликалась. Напротив, слышались голоса извне... Грозные возгласы... «О, Езус-Мария!..» — молнией прорезала её страшная догадка... «Так скоро!..»