Лжедимитрий

— Ляля — покоювка моя, девочка, что влюблена была в пахолка Тарасика. Как увидала она меня после твоего ухода из парка, так и руками всплеснула. «Ах, панночко! — говорит. — Яки у вас очи велики стали — ще бильши и кращи, як були... Таки очи... Як у Богородици, що з Рима привезли — Мадонной зовут...»

— Ах, ты, моя Мадонна! Ляля правду сказала в невинности сердца — ты Мадонна. Отпразднуем же сегодня именины нашей любви, а завтра за дело.

— За какое дело, милый? Точно ты мало делаешь?

— О! У меня много дела впереди, сердце моё, много, так много, что во всю жизнь не переделаешь. Теперь уж готовятся рати и стягиваются к Ельцу. Когда прибудет весь наряд и обозы с кормом и припасами, тогда я сам вместе с тобой, сердце моё, поведу мои рати к Азову. Возьму Азов — это у меня будет первая дверь в море. Через эту дверь я выведу мои рати в море, да в союзе с королём Жигимонтом, да с королём Генрихом Четвёртым французским (к нему я посылаю послом, сердце моё, Якова Маржерета), да с цесарем римским ударю на Царь град и изгоню турок из Европы, освобожу святую Софию, Гроб Господень...

— Ах, милый мой! Великий мой! Какой ты великий! — обнимала его восторженная Марина, мечты детства которой, казалось, уже сбывались и она подносила ключи от Гроба Господня святому отцу, папе.

Но последней мечты она не доверила своему Димитрию.

— Мой великий! Мой славный! — шептала она.

— Моё величие и моя слава впереди, сердце моё. Потом я хочу воротить Русской земле то, что принадлежало моим прародителям — Рюрику, Синеусу, Трувору, князьям киевским, галицким, полоцким. Всё это должно быть моим — от северных морей до южных. Я хочу, чтоб мои корабли ходили вокруг света. Потом я намерен заложить в Москве университет.

— Такой, как в Гейдельберге, милый, куда уехал...

Она не договорила и покраснела. Димитрий заметил это.

— Кто уехал в Гейдельберг, сердце моё? — спросил он.

— Мой знакомый... Знакомый татки... Урсулочки... (Она видимо смешалась).

— Да кто же, кто, друг мой?

— Он... Ты дрался с ним... Ранил его...

— А! Князь Корецкий, что вздыхал по тебе.

Тень пробежала по лицу Димитрия. Но он в то же время почему-то вспомнил Ксению... Вечер 23-го июля. «Митя... Дядя... Митя мой!» — отозвалось у него в сердце — и он молча обнял Марину, не смея взглянуть ей в глаза.

— А помнишь, душа моя, нашу охоту в Самборе? — сказал он, стараясь скрыть своё смущение.

— Когда ты ходил на медведя Годунова? Помню, ещё бы не помнить этого дня!

— А что? Испугалась разве?

— Да, милый. Ох, как было страшно! Но главное не то, не это я помню.

— Что же это такое другое, сердце моё?

— А то, что тогда в первый раз я почувствовала, что люблю тебя. За тебя-то я и испугалась, милый.

В это время вошёл старый Мнишек. Он был встревожен. Димитрий заметил даже, что у него дрожала рука, когда, в знак благословения, он положил её на голову дочери.

— Что скажет пан отец? — спросил царь.

— Сын мой! Тебе угрожает опасность. Сегодня пришли ко мне жолнеры и говорят, что вся Москва поднимается на поляков. Заговор, несомненно, существует.

Царь хладнокровно заметил:

— Удивляюсь, как ваша милость дозволяете жолнерам приносить всякие сплетни.

— Ваше величество, — отвечал воевода. — Осторожность никогда не заставит пожалеть о себе — и потому будьте осторожны!

— Ради Бога, пан отец, не говорите мне об этом больше. Иначе нам это будет очень неприятно. Мы знаем, как управлять государством. Нет никого, кто бы мог что-нибудь сказать против нас — мы никого не казнили, никого не наказали, — ни одна слеза не упала ещё из глаз моих подданных мне на совесть. Но, если б мы увидели что-нибудь дурное — в нашей воле лишить жизни виновного.

Он говорил медленно, строго, царственно. Живые глаза его сделались какими-то стоячими, глубокими, бесцветными. Потом он прибавил:

— Хорошо. Для вашего успокоения я прикажу стрельцам ходить с оружием по тем улицам, где поляки стоят.

Вошёл Басманов. Лицо Димитрия прояснилось.

— Что, мой верный? — спросил он ласково.

— Небезопасно в городе, царь-осударь, — тихо отвечал Басманов.

Димитрий нетерпеливо махнул рукой. Марина подошла и ласково положила ему руку на плечо.

— Выслушай его, — шепнула она, глядя ему в глаза.

— Ну? — обратился он к Басманову.

— Которые, царь-осударь, шесть человек были взяты ночью на твоём дворе — воры, злодеи твои.

— Ведь трёх положили на месте?

— Точно, царь-осударь. А которые трое остались, и те пытаны накрепко, и с пытки ничего не сказали, да так в распросе и подохли.

Димитрий задумался. Марина с мольбой глядела ему в очи — они опять были бездонные, бесцветные.

— Хорошо, — сказал он мрачно. — Завтра мы сделаем розыск. Дознаемся, кто против нас мыслит зло. А ноне я хочу быть добрым. Ради моей царицы. Спасибо, мой верный друг!

Басманов низко поклонился и вышел.

Прошёл и этот день — первые именины первой любви загадочного человека.