Лжедимитрий

На этот удар ответили соседние церкви — в самом звоне слышалась тревога, испуг, какой-то странный, металлический призывный крик, и стон и вопль... Нет ничего страшней набатного звона многих церквей. Теперь этот звон вывелся, но кто слышал пожарный набат, тот знает, что колокольный крик — самый страшный крик, доводящий до ужаса, обезумливающий людей... Это крик стихийного отчаяния...

Скоро закричали все церкви московские с их тысячами колоколов, дрогнули все колокольни, и словно вся Москва — и дома, и улицы, и стены Кремля, и площади, — всё задрожало... Ужас, невообразимый ужас!..

Москва как ошалелая металась по улицам, по площадям — искала крестов — и уже кое-где трещали и ломались ворота, звенели окна, падали ставни... Ближайшие валили в Китай-город, к Кремлю... Всполошённая птица, как и люди, металась из стороны в сторону, кричала, каркала, боясь, сесть на крыши, на заборы, на церкви — всё кричало и стонало...

А Шуйский уже на Красной площади, на коне... Только что выглянувшее солнце золотит его серебряную бороду, искрится на седых волосах, на кресте, который он держал в одной руке, а в другой — голый, сверкающий каким-то холодным светом меч... Он — на коне — такой бодрый, величественный... Куда девались его лисьи прячущиеся глаза? Он смотрит открыто, строго, зло, не боясь света солнца... Да и чего им теперь бояться? Кого? Прежде Шуйский боялся царей и лукавил перед ними, пряча свои лукавые глаза: лукавил перед Грозным, лукавил перед убогим Федей царём, лукавил перед Борисом Годуновым, лукавил перед Федей Годуновым, лукавил до сегодня и перед этим, что там, в Кремле, спит, может быть, лукавил и обманывал.

Тут же, около Шуйского, на площади, Голицыны, Татищев — тоже на конях, в боевом виде... Тут же и толпа пеших, большей частью тех, лица которых виднелись на последнем вечернем собрании у Шуйского: Григорий Валуев, Тимофей Осипов и другие... Это они — только те, да не те лица: что-то особенное на них написано. И блестят на солнце ножи, топоры, стволы ружей, острия копий, рогатин...

А колокола захлёбываются — гудят и ревут... Ревёт и народ, заполняя своими телами Красную площадь.

— Кого бьют? За кого стоять?

— Царя бьют.

— Царя! О! О! — стонет площадь. — Кто бьёт?

— Литва!

— О! Литву... Литву бить! Литву топить!

И обезумевшая от колокольного звону и от собственных криков городская толпа рванулась в разные стороны искать поляков. Биться, драться — магические слова для людей!..

— Кресты, братцы! Кресты ищи! Помни кресты!

И толпа отхлынула в город — искать крестов... Тогда Шуйский с кучей заговорщиков двинулся в Кремль — ему не Литва нужна была, а голова рыжая...

А рыжая голова не спала... Точно она предчувствовала, что ей уж больше не придётся вспоминать свою жизнь — и вспоминала в последний раз.

Услыхав набатный звон, Димитрий тихонько встал с постели, боясь разбудить Марину, наскоро оделся и быстро направился на свою половину дворца... «Колокол зовёт меня к деятельности, к царственному делу... Довольно пиров, довольно веселья... Мой медовый месяц пусть кончится неделей — довольно... Теперь же за дело — и земля повернётся на оси, когда я, вознёсши моё царство превыше всех царств земных, толкну её ногой, как мячик игральный», — шептал он, входя в сени... В дверях он столкнулся с Димитрием Шуйским.

— Что это за звон?

— Пожар в городе, царь-осударь.

— Так я сейчас еду.

И он воротился к Марине, чтобы взглянуть на неё, на сонную, и успокоить, если она проснётся.

Но звон становился ужасен. Словно волна, он приближался к Кремлю, заливал уже Кремль, гудел над самым ухом. Это дядя Сигней усердствовал в Успенском. На дворе голоса, угрожающие крики... «А! Рабы ленивые!.. Это вы о биче соскучились. Я был слишком добр для вас. Так я буду для вас Ровоамом: отец мой бил жезлом, а я буду бить скорпиями — вы сами этого хотите».

А вот и Басманов — тревожный, испуганный.

— Что там? Поди узнай!

Басманов отворяет окно на двор. На дворе уже сверкают секиры, ножи, торчат рогатины.

— Что за тревога? Что вам надобно? — Эй! — кричит Басманов стальным голосом.

— А отдай нам своего царя вора! Отдай, тогда поговоришь с нами! — отвечает толпа.

— Подавай его сюда! Вали сюда!

Басманов бежит к Димитрию, «Загула струна — загула — и лопнет... Лопнула!» — заколотилось у него в груди.

— Ахти мне, государь! Сам виноват — не верил своим верным слугам. Бояре и народ идут на тебя, — говорил он, наскоро опоясывая саблю.

— А! Холопье семя!.. А если я в самом деле не тот? — мелькнуло у него в уме. — Нет! Нет!

В дверях толпились немцы алебардщики — они защищали вход.

— Запирайте двери, мои верные алебардщики!.. Если я голыми руками взял целое царство Московское, то с вашей помощью я удержу эту ошалелую клячу. О! Горе изменникам!

Но ошалелая кляча была сильнее, чем он думал. Ещё с вечера Шуйский именем царя приказал дворцовой страже — алебардщикам и стрельцам разойтись по домам, так что из всего караула, состоявшего из ста человек одних алебардщиков, осталось на страже человек до тридцати. С Шуйским же явилось ко дворцу более двухсот заговорщиков.