Лжедимитрий

— О, пане, — врёт в свою очередь пан Кубло, — а мне его милость царь говорит сегодня: «Пане Кубло, — говорит, — на тебя вся моя надежда! Я посылаю Басманова с войском против татар — будь ему отцом и благодетелем: поезжай с ним, и как ты, — говорит, — Вену брал с Стефаном Баторием, так помоги мне взять Цареград...» Ну, как тут отказаться, пане?

— А я так вот что, пане, отрезал его милости царю: «Ваше величество! — говорю. — Хотя князь Шуйский и недалёкий старичок, порядочная-таки, — говорю, — ваше величество, с позволения сказать, тряпка, да всё же он родовитый москаль... Так как бы нам, — говорю, — ваше величество, не обидеть Москву?» — «О, пан Непомук, дружище! — говорит. — Мы с тобой вдвоём управимся со всей Москвой...»

— А я, пане, вот что сказал его милости царю: «Ваше величество, — говорю (так-таки прямо и бухнул), — я, признаться, люблю хорошеньких кобет, и московские пани меня, — говорю, — на руках носят, так мне, — говорю, — ваше величество, не хотелось бы расставаться с хорошенькими московками, а пан Басманов, — говорю, — и один справится с этой сволочью — турками». А он грозит мне пальцем и говорит: «У, плутишка, Иосиф прекрасный! Так я за то женю тебя на царевне Ксении Годуновой». Ну, пане, я так и растаял.

— Ещё бы, пане.

— Да мне что, пане! Против меня, пане, ни одна московка не устоит — так на шею сами и бросаются.

В это самое время через площадь проезжала каптана, по обыкновению, завешенная цветной материей.

— Подайте Христа ради, поминаючи родителей своих, — проскрипел голос нищего, сидевшего у дороги.

Занавес каптаны отдёрнулась, и оттуда выглянуло хорошенькое женское личико, полное и румяное. Такая же полная белая рука бросила нищему медную монету.

— За здравие царевны Ксении, — послышалось из каптаны.

Увидев хорошенькое личико, пан Кубло приосанился: руки, ноги, голова, усы — вся фигура его и движения напоминали кобеля, рисующегося перед своими дамами, не доставало только хвоста бубликом, но у пана Кубло хвост заменяла сабля, торчавшая сзади и бившая его по ногам.

Когда женское личико вновь выглянуло из каптаны, чтобы бросить монету другому нищему, пан Кубло подскочил козелком к самой каптане и послал воздушный поцелуй неизвестной красавице. Это увидел великан из Охотного ряду.

— Ах ты, гусынин сын! Нехристь эдакая! Вот я тебя! — закричал он, показывая кулак.

— Лови его, проклятого кулика! — крикнул детина из Обжорного ряду.

Пан Кубло и пан Непомук, забыв свою храбрость и величие, кинулись улепётывать.

— Ату их! Ату их, гусыниных детей!

— Держи их, трясогузов проклятых!

Герои улепётывали так быстро, что их бы и конём не догнать, и скоро юркнули в посольский двор.

— Я, пане, не хотел рук марать с этими грубыми галганами, — говорил, тяжело дыша, пан Кубло. — У него, пане, один грязный кулак, а у меня, пане, рыцарская сабля — стыдно бы было убивать эту бешеную собаку.

— А я, пане, потому ушёл, — оправдывался, в свою очередь, пан Непомук. — Что мне его милость царь сказал: «Береги свою жизнь, пан Непомук, — она нужна для счастья всей Русской земли». Вот тут и вертись.

А между тем Димитрий не замечал, а если и замечал, то не обращал внимания на вспышки, на глухие подземные удары, которые обнаруживали присутствие подземного огня, готового пожрать нарождающееся царственное величие необыкновенного юноши с его грандиозными планами, с его дерзкой решимостью изумить весь мир, прогреметь до последних пределов земли. Упоение любовью и личным счастьем не отвлекало его от кипучей государственной деятельности, и Басманов, Власьев, Сутупов, Рубец-Мосальский и князь Телятевский постоянно призываемы были для представления докладов, для подачи к подписанию указов, грамот, законов и для выслушивания разных именных повелений.

— Как ты много работаешь, милый, — говорила ему Марина утром в пятницу, когда он пришёл к ней после утренних занятий. — Ты похудел даже.

— Это ничего, сердце моё коханое, я похудел от счастья, — отвечал он задумчиво. — Мы теперь не в Сам боре, не в парке у гнезда горлинки. Помнишь?

— Помню, милый. Думала ли я тогда, что так выйдет.

— Да. А как дрожали твои руки, сердце моё, когда ты тех птичек кормила рисовой кашкой. Но ты не видела, как моё сердце дрожало.

— Я слышала его, когда ты там наклонился ко мне. А знаешь, когда это было, милый?

— Как когда?

— Сегодня ровно два года. Это было 16 мая, на другой день после того, как татко праздновал день твоего спасения в Угличе и как тогда противный пан Непомук велел зарезать к столу бедную горлинку.

Димитрий задумался — не то он вспомнил о неразгаданном своём прошлом, не то слова Марины разбередили в нём другие воспоминания.

— Два года... Ровно два года... Пятнадцатое — шестнадцатое мая. А сколько пройдено в эти два года! До трона дошли, — говорил он как бы сам с собой. — До трона... А как невысоко до трона. Сердце моё! Радость моя! Так надо праздновать этот день — первые именины нашей любви.

— Да. Ещё когда пришла Ляля потом...

— Кто это такая Ляля, сердце моё?