Лжедимитрий

— Ах, стрельцы, стрельцы! И как могло учиниться такое великое дело, чтобы кто ни на есть, не будучи истинным царём, обовладел таковым могущественным государством без воли народа? Сам Бог не допустил бы до этого. Я жизнь свою поставлял в опасность не для корысти ради, не ради высокости своей, а чтобы избавить народ мой любезный, упавший в нищету и неволю от руки изменников. Перст Божий призвал меня к сему великому деланию. Его всемогущая десница помогла мне овладеть тем, что мне принадлежит по праву моему, по роду отцов моих. Я вас спрашиваю: «Почто вы умышляете на меня! Говорите прямо! Говорите мне безо всякого страху: за что вы меня не любите? Что я вам сделал?»

Глубокая, горькая искренность звучала в голосе. Стрельцы рыдали как дети: грубые, жёсткие, бородатые, суровые, но горько плачущие лица представляли умилительную картину. Одного Шуйского злоба заставила побелеть и позеленеть.

Плачущие бородачи снова повалились на землю.

— Царь-государь, смилуйся! — вопили они. — Мы ничего не ведаем. Покажи нам тех, что нас перед тобой оговаривают!

— Покажи им, — обратился он к Басманову.

По знаку Басманова, алебардщики вывели семерых стрельцов, повинившихся в измене.

— Вот они — смотрите! — сказал Димитрий. — Они повинились в вине и показывают, что вы все зло мыслите на вашего государя.

Сказав это, он быстро ушёл во дворец, бормоча в волнении:

— Я не могу... У меня сердце есть... Мне жаль их...

За минуту плакавшие, стрельцы заревели, как звери, и кинулись на виновных, кто с криком, кто с воплем, кто с визгом каким-то собачьим:

— Га, идолы! Вы остужаете нас с царём-батюшкой!

— Крамольники проклятые! Нас топите!

Двор превратился в кучу тел, метавшихся и напиравших на одно место, взлезавших друг на друга. Виднелись только поднимаемые и опускаемые кулаки и глухие удары. Били не оружием, а просто руками, отрывая от несчастных руки, ноги, головы и разрывая потом эти части руками и зубами. Из голов выдавливали мозг каблуками, выматывали кишки и таскали по снегу, выковыривали глаза пальцами и глазные яблоки разбивали об ограду. Ярость была так велика, что стрелец Якунька, задушивший молодого Годунова, откусил у одного виновного ухо, когда голова была уже оторвана от плеч, и жевал это ухо, словно пельмень, рыча при этом: «А! Ещё хрустит проклятое... Хрящ... Хрящ...» На земле валялись куски мяса... Звери! Нет, хуже зверей, изобретательнее их, художественнее в жестокости...

Через несколько минут из Кремля вывезли телегу, наполненную кусками стрелецкого мяса.

На Красной площади телегу обступила толпа плачущих и рвущих на себе волосы стрельчих, стрелецких детей и родственников растерзанных. А Якунька-стрелец, сидя на облучке телеги, покрикивает:

— Эй, тётки-молодки, белые лебёдки! Идите — своих муженьков ищите, алы уста, брови соколины, своих судариков распознавайте — слезами поливайте, а не найдёте — и так домой пойдёте... Но-но-но! Пошевеливай.

XXIV. Тень Грозного над Москвой

Третьего мая 1606 года над Москвой, на ясном голубом небе, остановилось и тихо колебалось небольшое, продолговатое, белое облачко, не более, как в рост человека, да и своими очертаниями походило оно на человеческую фигуру. Длинное, в виде монашеской рясы, одеяние на длинном, тощем корпусе. Лицо у облачка — подозрительно похоже на сухощавое лицо человеческое, с сухим орлиным носом в профиль, с небольшой, словно выщипанной козлиной бородкой, на остром, выдавшемся вперёд подбородке. Глубокие впадины для глаз под нависшими, сдвинутыми бровями. На голове — монашеская скуфейка, из-под которой выбиваются небольшие пряди жидких волос. В руке — длинный заострённый посох.

Поражающее облачко! Шуйский, случайно увидев его, остолбенел. То была на небе тень Грозного... Шуйскому чудилось даже, что тень стучит по небу железным посохом и хрипит пропавшим от злобы голосом: «А! Васютка Шуенин! В синодик захотел!..»