Лжедимитрий

«А проклятое племя!.. И все ради нее… Погодите, погодите — я ссажу вашего Жигимонтишку — вешалку королевского сана… Я не буду вешалкой — я приберу вас к рукам, табунное королевство…»

— Возьми грамоту, Афанасий!

Власьев взял грамоту и стал бережно распечатывать ее дрожащими руками. Да и как не дрожать рукам старого дипломата, когда первый раз принимается грамота с неполным титулом. Этого не бывало, как и земля стоит…

— Венец, князь Василий!

Шуйский надел венец и пристально всматривался в молодое лицо царя, в глубине своей лукавой души думая: «А что, коли во место сего младого лица под сею шапочкою будет лицо старое… мое лицо?..» И он вздрогнул: смерть стала за плечами… в очи глянула…

XXVI. СВАДЬБА-ПОХОРОНЫ

— И на кой им пес, этим нехристям, скифетро-то наше понадобилось, дядя? Ну, ин свое бы сделали али бы там купили у кого…

— Купили! Ишь ты ловкой какой! Да где ты его купишь?

Так рассуждает «Охотный ряд» с «Обжорным», кучами толкаясь в Кремле около царских теремов в день коронования Марины и в день свадьбы ее с Димитрием, 8 мая, через пять дней по въезде Марины в Москву.

А в теремах кипят приготовления к царской свадьбе. Назначают дружек, свах, тысяцкого. Готовят караван.

Марине готов под венец богатый русский сарафан — редкостного вишневого бархату, до того залитой жемчугами бурмицкими и скатными да камнями самоцветными, что трудно даже различить цвет материи… И откуда бралось это богатство, как хватало золота и драгоценностей, откуда шли не пригоршнями, а четвериками да ковшами жемчуга да камни на эту роскошь? Откуда?.. А блаженной памяти царь Иван Васильевич всея Русии накопил: все те душеньки бояр богатых, князей, окольничих, что записаны были у него в синодике для поминовенья, и их же имена и число ты един, Господи, веси, — все эти казненные душеньки уходили на тот свет, оставляя свои богатые животы на царя — все шло в его казну… Вот откуда набралось это дикое, поражающее богатство…

Ведут Марину из ее покоев в столовую избу. Невеста покрыта фатою, а из-под фаты горят два черных глаза, словно те камни, что в золотой, в виде коронки, повязке на черной головке… Одной этой повязке — цены нет… Черные косы переплетены жемчугами — словно горох жемчуг! Из-под сарафана выглядывают крошки-ножки: они тоже все в жемчуге… Ведут ее боярыни — Мстиславская княгиня и княгиня Шуйская, жена Димитрия Шуйского.

Что написано на лице у Марины — трудно прочитать…

«Дольцю… Дольцю…» — шепчет ее сердце, глаза которого отвернулись назад, в прошедшее… А сама она глядит вперед — и идут послушные голове, а не сердцу ноги, идут вперед… При входе в столовую избу русский священник благословляет ее крестом… На столе каравай и сыр… «Это я, мое тело, мое сердце… Дольцю, Дольцю…»

Выходит и он— не Дольця, а сам, страшный, обаятельный Димитрий, который вырвал у Дольци чужое сердце и заковал в золотую корону. На нем — те же богатые царские ризы, на голове — венец, по бокам скипетр, и держава, золотой арбуз с крестом. Холодом веет на Марину от этого величия, дрожь пробегает по телу, по волосам, по сердцу, но что-то неудержимо тянет ее вперед, в этот холодный омут величия. Как оно обаятельно!

Их опять обручают. Они меняются кольцами, как там, в Кракове, с Власьевым; но не те ощущенья теперь: не на палец наделось кольцо, а словно на сердце — и кольцо холодное, как холоден блеск короны и державы… Они глянули друг другу в глаза — ни те, ни другие глаза не потупились, только ему показалось, что из-за ее глаз, из глубины зрачков, выглянула Ксения!.. Мимо… мимо, доброе, плачущее лицо.

Их ведут в Грановитую палату. И Мнишек идет, стараясь уловить взгляд дочери. «Что с татуней? Он бледен». А у «татуни» конь упал, когда подъезжали ко дворцу, тот дивный конь, что вчера царь подарил. Дурной знак.

Он — на троне… венец… скипетр… яблоко державное. А это кто с обнаженным мечом перед ним? А эти юноши в белом во всем и с бердышами? Точно ангелы. Блеск — блеск — блеск… У Марины голова кружится. Нет, это сердце дрожит, а голова бодро сидит на точеных плечах, на лебединой шее.

Он на троне, а она стоит… подданная она… «Я — шляхтянка… Дольцю! Дольцю!»

К ней подходит боярин — седой, почтенный, а лицо моложавое, — а глаза — «Боже! Езус Мария: глаза того волка, что у татки на цепи был».

Это — Шуйский, его глаза… Шуйский говорит:

— Наияснейшая и великая государыня цесаревна и великая княгиня Марина Юрьевна всеа Русии! Божьим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца, великого государя Димитрия Ивановича, Божиею милостию цесаря и великого князя всеа Русии и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наияснейшую великую государыню, взяти себе в цесаревну, а нам, хлопем его государевым, в великую государыню. И как Божиею милостию ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего, его цесарского величества, вступити на свой цесарский престол и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах.