Лжедимитрий

— Ох, кровушка, кровушка! Ой и течи-течи кровушке во мать сыру-землюшку, течи-течи кровушке семь лет и семь месяцев. Ох и солнышко красное! Сушить тебе, солнышко, сушить землю кровную, на семь пядей смочену кровью христианскою, сушить ровно семь годов да семь месяцев… Ох и Русь ты матушка, ты земля несчастная, земля горемычная, лихом изнасеянная, политая кровушкой— что на тебе вырастет?.. Ох, кровушка-кровушка! Ох, горюшко-горюшко! Ох, слезыньки-слезыньки! Течи вам на сыру землю семь лет и семь месяцев.

XVII. ГИБЕЛЬ ГОДУНОВЫХ

В то время, когда посланец Димитрия, Таврило Пушкин, читал народу привезенную им грамоту, юный царь, Федя Годунов, еще не развенчанный, был один в своих покоях и, несмотря на горе последних дней, на грозивший ему страшный призрак, под веянье золотых грез своей молодости вспоминал, как недавно, на Духов день, во время его царского выхода, Ирина Телятевская вместе с прочими целовала его царскую руку, целовала жарче, чем все думные бояре, окольничие, стольники, дьяки и весь царский чин, и как ему тогда стыдно стало, и как ему самому хотелось расцеловать ее, да нельзя — он царь и великий князь Русии. Зловещий говор толпы не достигал его покоев.

Вдруг кто-то входит. Господи! Сама Ириша! Молодая кровь так и прилила вся к сердцу — дух захватило. Девушка бросается на колени и хватает руки Федора, хватает судорожно, безмолвно.

— Оринушка! Светик мой! — обхватывая белокурую головку, нагибается к ней юноша-царь. — Что с тобой?

— Царь-государь! Солнышко незакатное! — безумно лепечет девушка.

Он приподнимает ее к себе, снова обхватывает ее голову, и губы их сливаются…

— Федя!.. Царь… соколик… ох! Солнышко мое… Уйди… схоронись… Бог ты мой…

— Свет очей моих! Ориша!

— Ох, беги… беги! Убьют тебя!.. Там, на Красной площади… мне сенная девушка сказывала… На тебя, царя моего, идут… Ох, смерть моя, хоронись… царь… Федя мой…

Федор сам начал различать словно далекие раскаты грома. Он опомнился. Крепко обняв девушку, которая его крестила и целовала в глаза, он вышел. Он направился в Грановитую палату: он все еще не думал, что дело так далеко зашло.

Вскоре он увидал, что народная волна направляется прямо ко дворцу. Надо принять меры, а никого нет — все бояре исчезли. Приходится самому разделываться — ведаться с народом. Он помнит, что он — царь, надо царем, в царском величии предстать пред народом. Он облачается в царственное одеяние… венец… порфира… скифетро… А народ уже теснится к воротам, стрелецкая стража не выдерживает натиска и отступает. Волна вливается во двор, подступает к Красному крыльцу, заливает ступени, клокочет уже близко, в переходах — и наконец врывается в Грановитую палату.

Молодой царь, бледный как полотно, в полном облачении, словно златокованая икона, сидит на престоле. Молодое личико в массивном, блистающем камнями венце кажется совсем детским.

По обеим сторонам престола, с иконами в руках, стоят мать царя и сестра Ксения: об эту святыню должна разбиться народная ярость.

Нет, не разбилась! Бедные дети!

— А, Федька, воровской сын, отдай царское скифетро! — раздались голоса.

— Долой с чужого места!

И толпа с угрожающими жестами подступила к престолу. С визгом, как укушенная собака, мать-царица, с иконою впереди себя, ринулась на толпу, силясь заслонить собою сына. Несколько здоровых рук словно клещами сжали ее слабые женские руки, и икона с грохотом упала на пол.

— Ой, братцы, образ!..

— Подыми бережно.

— Долой с чужого места!

— Скифетро отдай!

Бедного юношу-царя сволокли с престола; Ксения, стоя в стороне с образом, плакала, дрожа всем телом. Ее никто не тронул.

Мать-царица, освободившись от живых клещей и видя, что сына ее ведут, снова бросилась на толпу и снова была оттолкнута. В ослеплении ужаса она срывает с шеи жемчужное ожерелье и отчаянно вопит:

— Возьмите это! Ох, берите все, только не убивайте его! Батюшки! Светы мои!

— Не бойся, не убьем — рук не станем марать, — . огрызнулся кто-то в толпе.

— Не душегубь, робята! — раздается еще чей-то голос.

— Сказано — не будем.

И царя, царицу-мать, и Ксению вывели из Грановитой палаты. Офеня с трудом протискался до Ксении и все шептал тем, которые вели ее:

— Полегше, робятушки, Бога для! Не трожьте ее, не зашибите дитю неповинную… Полегше, голубчики, помягче. Христа ради!

Толпа рассеялась по дворцу. В одной комнате наткнулись на двух прежних посланцев Димитрия: на них были следы пыток и истязаний; тела их были иссечены, изожжены. От этого зрелища народ окончательно озверел, но все-таки не пролил ни одной капли крови.

— А, вот они что делают, Годуновы-то! Людей пекут! Вот какое их царство! И нам бы то же досталось.

— Разноси, робятушки, все по рукам, ломай дочиста. Все это нечистое — Годуновы осквернили.

— Валяй, братцы, не жалей! Новому царю все новое сделаем.

И началось разрушение… Дворец опустошили. Все, что можно было изломать, уничтожить, разбить, разнести, взломали, уничтожили, разбили, разнесли…

XVIII. ВЪЕЗД ДИМИТРИЯ В МОСКВУ