Да, она собиралась сбегать за ножом, чтобы перерезать веревки и освободить пленника, а он, Араго, то есть тогда Иван Державин, воскликнул тогда: «Ты не понимаешь опасности! Если попадешься на глаза Юлиушу Каньскому…» Фрази, конечно, немедленно спросила, кто это, и Державин ответил: «Это один поляк. Злодей, предатель, убийца, негодяй! Если Каньский выследит тебя, он убьет и тебя, и твоих родителей».
Державин боялся за Фрази, но и она не могла не понять, не почувствовать его ужаса перед Каньским!
Значит, она запомнила это? Запомнила на всю жизнь?
И вот… и вот какое сцепление событий происходит теперь. Сначала Лукавый Взор сообщает о карточном притоне на улице Малых Конюшен и дает понять Араго, что ему там непременно надо побывать, если он хочет что-то выведать о планах поляков, а потом вдруг мадам Р. предупреждает Араго об опасности, понимая, что он непременно наткнется на своего врага Каньского, если отправится туда.
Откуда мадам Р. могла знать о том, что он туда пойдет?
Оттуда, что она и есть Лукавый Взор.
Ну а знать о Каньском могла только Фрази.
Значит, и Лукавый Взор, и мадам Р. – это одно и то же лицо. Это Фрази!
Мадам Р. – мадам Ревиаль?! Эуфрозина, Фружа по-польски, а по-французски – Фрази?
Странно, Араго не почувствовал от этого внезапного открытия никакой радости, напротив – ощутил себя болезненно уязвленным. Он знал причину, он чувствовал ее, как неожиданный и предательский удар.
Мадам Ревиаль заплатила Агнес, чтобы та как можно дольше оставалась любовницей Араго. Но как с этим уживаются тот всхлипывающий шепот: «Державин, я тебя никогда не забуду! Я тебя люблю! На всю жизнь!», и быстрый поцелуй в щеку, и слова Дмитрия Видова: «Не забудь, что дочка тебе сказала! Это и правда на всю жизнь. Как у меня…»
Араго почти не вспоминал эту сцену раньше, однако она, оказывается, жила в памяти, как легкий аромат цветущих лип, так похожий на аромат белого винограда, или наоборот, аромат белого винограда, напоминающий запах цветущих лип… да это не важно: просто иногда вздрагивала на губах слабая улыбка при мимолетном воспоминании об этой девочке, которую он не мог представить взрослой так же, как не мог представить, что она когда-нибудь забудет Дер-жа-ви-на!
Ну не смешно ли?! Араго, этот закоренелый юбочник, этот насмешливый и циничный Казанова, который в женщинах видел только орудие для достижения двух целей: получить плотское удовольствие или получить нужные сведения на пользу своей стране, – вдруг ощутил острую боль в сердце (а ведь иногда ему казалось, будто сердца у него вовсе нет, а кровь разгоняется холодным разумом!) – и из-за чего?! Из-за того, что малышка, признавшаяся ему некогда, чуть ли не двадцать лет назад, в любви, признавшаяся из жалости к израненному, измученному, спасенному ею воину, с годами превратилась в циничную и расчетливую кокетку… такую же, как он, циничный и расчетливый дамский угодник!
Да, это в самом деле было смешно, и Араго даже заставил себя угрюмо посмеяться, но только потом, позже, когда простился со Шписом, объяснив ему, кто такой Каньский, и поклявшись, что не станет пытать судьбу и ни в коем случае не пойдет на улицу Малых Конюшен – даже в гриме. В конце концов, он уже кое о чем узнал: в погребе явно хранилось оружие, но вот для чего оно предназначалось?.. И кто такой Слон?
Араго не рассчитывал на подсказку Шписа: тот вообще мало знал о поляках, исключая окружение Адама Чарторыйского, а среди них вроде бы не было никого, кто мог скрываться под таким выразительным псевдонимом; к тому же Шпис спешил вернуться в посольство, так что ему было не до построения догадок и высказывания предположений. Этим занялся Араго – чтобы отвлечься от глупых, он прекрасно понимал это, но тягостных, ранящих мыслей о том, во что превратилась теперь Фрази.
Итак, за карточным столом Людвиг и Богуш вели речь о ящиках и мешках, спрятанных в погребе серого особняка. Чтобы графиня не нервничала, они готовы были перенести это к какому-то Слону. Может быть, все-таки не о человеке шла речь? Может быть, какая-то улица в Париже носит это название? Араго неплохо знал город, но поручиться за то, что ему известны все бульвары, все улицы, переулки и тупики, не смог бы. А что, если «слон» – это просто слово, которое обозначает некое место? Например, зверинец? Почему для Шписа и Араго «мамзель Шарлотта» может значить «кабинет Курциуса», а для поляков «слон» не может значить какой-нибудь зоосад?
В Париже было несколько зверинцев. Скажем, один, небольшой, находился поблизости, на улице Тампль. Там держали нескольких медведей, верблюдов, обезьян; специальные люди показывали их публике за скромную цену – пять су с человека. Также совсем недавно на улице Порт де Сен-Дени, Ворота Святого Дионисия, в зверинце господина Мартена демонстрировали двух львов, бенгальского тигра, гиену из Азии и ламу из Перу; из рекламного объявления, размещенного в «Бульвардье» (благодаря чему Араго и узнал о существовании этого зверинца), следовало, что все эти звери «хорошо воспитаны и играют с хозяином».