Лукавый взор

Посоветовавшись, гусары решили оставить лошадей на биваке и прогуляться по французской столице пешком.

От Елисейских Полей дошли они до Вандомской площади, а оттуда повернули влево, в широкую и многолюдную улицу с высокими домами. В них находились галантерейные лавки и магазины модной одежды, а называлась улица Предместье Сент-Оноре.

Красивые здания в четыре, пять, шесть этажей, богатые лавки. Какое многолюдство! Какая пестрота! Какой шум! Карета скачет за каретою; возницы беспрестанно кричат: «Берегись! Берегись!», и народ волнуется, как море.

Пройдя по этой улице, непрестанно глазея по сторонам и еле сдерживаясь, чтобы не ахать от удивления чуть ли не на каждом шагу, а также стараясь не наступать в грязь, покрывавшую мостовую, остановились у огромного портика с толстыми колоннами – у входа в Пале-Руайаль.

Державин вспомнил, что слышал об этом знаменитом месте: до революции принадлежало оно предателю герцогу Орлеанскому, Филиппу Эгалите[90], который, для привлечения к себе черни, завел в своем дворце кабаки, в парке устроил гулянья и бесплатно допускал туда всякую сволочь. Правда, Филиппу это не помогло: его любимая чернь отсекла-таки ему голову на эшафоте!

С того времени парижане привыкли собираться в Пале-Руайаль для политических совещаний, а также для мотовства и всякого рода распутства.

Хотя гусары держались, как и подобает победителям, горделиво, однако сами-то они знали, что их волнует не столько историческая слава этого места, сколько те самые «всякого рода распутства», до которых им очень хотелось добраться и посмотреть, что же это такое.

Перед входом в парк толпилось множество народу. Но перед русскими все расступались – кто с искренними улыбками, кто с фальшивыми. Впрочем, задираться никто не решался, чего гусары втайне опасались. Не в том смысле, что опасались быть побитыми: верили в себя, да и не дураки были подраться, – но очень не хотелось настроение портить и враждовать с теми, кого победили и в ком не хотели видеть врагов.

Через нижнюю галерею, за толпою народа, прошли они до длинного двора, окруженного сплошными зданиями в несколько этажей. В нижних располагались галереи с многочисленными лавками. Пале-Руайаль походил не на королевский дворец, а скорее на толкучий рынок. Множество народу расхаживало там взад и вперед, так что нельзя было рассмотреть в лавках ничего, кроме блеска и пестроты.

Задержались около выставленных наружу восковых бюстов с париками.

– Ишь, каково искусно сделано! – восхитился Коломийцев. – Восковые, а столько же белы и живы, как сами перрюкмахеры![91]

Впрочем, интерес к перрюкам был напускной: в толпе уже появлялись первые признаки столь долго ожидаемого распутства… Среди мужчин мелькали щегольски разряженные француженки, которые так и шныряли откровенно зовущими глазками во все стороны, приманивая к себе русских военных: ведь трое наших друзей были отнюдь не единственными представителями победителей в Пале-Руайале.

– Небось те самые жрицы сладострастия, о которых нам все уши прожужжали, – пробормотал Покровский, и друзья его кивнули.

Каждому уже хотелось рискованных знакомств и более тесного общения со «жрицами сладострастия», однако гусары пока еще держались вместе, шатаясь от витрины к витрине.

Внезапно кто-то ткнул Державина в бок, да пребольно! Он негодующе обернулся и увидел невысокую и худенькую дамочку с перьями в высоко взбитых черных кудрях, востроглазую и востроносенькую, с докрасна румяными щеками. Только такой наивный юнец, как Державин, мог решить, будто румянец этот – результат смущения, а алые губы имеют этот манящий цвет от рождения, однако его неопытному глазу раскрашенная французская куколка показалась очаровательной.

– Сюда, сюда, храбрые победители! – ласково проговорила она, и польщенные русские ринулись за красоткой, которая вильнула на боковую лестницу и принялась проворно подниматься, высоко поддергивая широковатое для ее субтильной фигурки платье и обнажая очень недурные ножки.

– Малость костлявенькая, а так ничего, весьма ничего! – пропыхтел Покровский, догоняя более проворного Державина.

Тот фыркнул, радуясь, что красотка не знала русского языка, а значит, не могла понять сомнительного комплимента.

Вообще за время пути по Европе, проходя через многочисленные города и селения, в том числе и французские, гусары уже привыкли к худосочности и мелкорослости здешнего населения, особенно женского, но парижанки, хоть и были очень субтильны, как и прочие француженки, отличались все же особенной нарядностью и элегантностью.

И на платье, и на кружева панталончиков милашки, даже «костлявенькой», смотреть было – одно удовольствие!

В среднем этаже огромного здания находились сплошь ресторации, в которых можно было найти все, что только изобрела роскошь для приманки мотов и для удовлетворения их прихотей. Несколько столиков были уже заняты гвардейскими офицерами, которые, судя по количеству бутылок и блюд перед ними, намеревались оставить здесь знатную контрибуцию.

– Ох и дурни мы! – хлопнул себя по лбу Коломийцев. – Про жалованье-то позабыли!