Лукавый взор

Случилось так, что Амели, которая обожала сказки, прослышала, будто два немца по фамилии Гримм еще в 1812 году выпустили книгу сказочных историй. К сожалению, она не переведена на французский… Мадам Рёгар взбрело в голову учить немецкий, но как-то так вышло, что языком в основном занималась Фрази, и учитель был доволен младшей ученицей куда больше, чем старшей. То же вышло и с английским языком, которым усердно занимался Шарль и к которому ходил учитель: Фрази начала позже, но занималась усердней. Стах, который сделался камердинером Шарля, учил его польскому. Фрази училась тоже – в основном потому, что этот язык, пусть отдаленно, напоминал ей русский. И этот язык давался ей легко, Шарль даже завидовал, а Стах хвалил – сквозь зубы, как бы через силу.

Фрази и вообще-то было не по себе в его присутствии, а от похвал становилось еще хуже. Стах тоже мог бы считаться красавцем, хотя и совсем иначе выглядел, чем Шарль. Тот был стройный, изящный брюнет с яркими серыми глазами, а Стах – широкоплечий, статный, черноглазый, с соломенными волосами. Молоденькие служанки из соседних домов заглядывались на него, однако прислуга постарше Стаха недолюбливала. Ходили слухи, будто он нехорошо вел себя с молоденькими горничными: например, Клодетт, служившая некогда у семьи Бовуар, будто бы уехала в деревню после того, как Стах кое-чего добился от нее, но отказался жениться.

Клодетт в самом деле уехала неожиданно, сразу после смерти Жюстины, слова никому не сказав, никого не предупредив об увольнении. Впрочем, кому было говорить, кого предупреждать? И Филипп, и Фрази были в то время не в себе. Филипп таким и остался… Раз в неделю мсье Рёгар или Шарль возили Фрази в картезианский монастырь в Ар-сюр-Мёрт, чтобы навестить исхудавшего, мрачного, заросшего бородой человека, который то сидел в своей келье, то под присмотром монахов бродил по саду, иногда срывая какие-то травинки и пристально их рассматривая и обнюхивая. Некоторые отбрасывал, некоторые относил к себе в келью. Никого он не узнавал, никого не слушал, никому не отвечал; ел, только если заставляли, иногда улыбался, шепча: «Жюстина…», иногда лицо его искажалось злобой, когда рычал: «Diminr-r-ri!»

Что значит это слово, никто не знал. Оно напоминало мужское имя Димитри́, однако ни одного человека, носившего это устаревшее, полузабытое, почти не употреблявшееся во Франции имя, никто не мог вспомнить. Оно являлось откуда-то из прошлого, похороненного в безднах памяти несчастного Филиппа Бовуара: внезапно являлось и внезапно исчезало.

Больше всего на свете Фрази не хотела ездить к отчиму. Однако чувствовала, что Жюстина огорчилась бы, если бы дочь пропустила хоть одно воскресенье и не отправилась в Ар-сюр-Мёрт. И все-таки – Фрази чувствовала это всем существом своим! – Жюстина тоже побаивалась этих визитов, этих встреч дочери с Филиппом. Девочка постоянно ощущала, что мать где-то неподалеку, присматривает за ней и словно бы… словно бы предостерегает Фрази: например, от того, чтобы та приближалась к отчиму и пыталась его обнять или поцеловать. Да и у Филиппа иногда становилось виноватое выражение лица, и он со слабой улыбкой словно бы отмахивался от чего-то… или от кого-то, кто его упрекал, кто сдерживал?

«Но, может быть, – иногда думала Фрази, – я сама это придумываю, потому что мне страшновато рядом с дядей Филиппом? Вот я и пытаюсь приписать это матушкиным предупреждениям. Конечно, здесь, в монастыре, и правда жутко! Но почему я точно так же чувствую себя и рядом со Стахом? Почему я и его так боюсь? Только потому, что он поляк, как Юлиуш Каньский? Да ну, какое это имеет значение?»

На самом деле никакое не «да ну», и Фрази это знала!

Стах вызывал у нее не только настороженное опасение, но и любопытство. Чего же такого он все-таки добился от Клодетт, что она вынуждена была буквально бежать из города?!

Время шло, и книги, которые Фрази читала не только мадам Рёгар, но и по собственному выбору, по вечерам, у себя в спальне, постепенно открывали ей глаза на то, что происходило между мужчинами и женщинами. Теперь она уже понимала, что ее отношения с незабываемым Державиным были подобны тем, что связывали Поля и Виргинию в романе Жака-Анри Бернардена де Сен-Пьера, то есть были платонической, идеальной любовью, а все остальное, плотское, пожалуй, напоминает описанное Антуаном Франсуа Прево в «Истории кавалера де Гриё и Манон Леско» и Шодерло де Лакло в «Опасных связях». Книги и одиночество (все равно она была одинока, несмотря на искреннюю любовь к ней отца и сына Рёгаров!) заставили ее повзрослеть до срока. И теперь она догадывалась, что именно произошло между Клодетт и Стахом. Это внушало ей отвращение. Неужели то же самое ждет ее после свадьбы с Шарлем?..