Лучше не бывает

– Нет, нет. Я слышал, ты играла прекрасно.

– Вилли, почему вы не хотите заниматься со мной немецким? Вы ведь учите Пирса латыни. Почему же мне нельзя?

– Просто – нельзя.

– Я не понимаю вас. Мне кажется, вы становитесь злым. Все злые. Пирс – злой.

– Пирс влюблен.

– Фу! На что это похоже – быть влюбленным, Вилли?

– Я забыл.

– Что ж, вы уже немолоды. Если бы я влюбилась в кого-нибудь, я бы не была с ним злой.

– Это очень хорошее правило, Барбара. Не забудь его, когда придет время.

– Помните, как вы говорили, что я – Титания, а вы – осел?

– Говорил? Что ж, я так и остался ослом. Я собираюсь в Лондон завтра, Барби.

– Знаю, вы поживете у Джона два дня. Джон говорил мне.

– Собираюсь походить по библиотекам.

– Я вас навещу, как только вы вернетесь. Мне будет одиноко – мама и папа тоже уезжают.

– Потом я собираюсь поработать. Приходи на выходные.

– Почему не сразу, как вы вернетесь?

– Nam excludit sors mea: «saepe veni»[16].

– Вы продолжаете говорить по-латыни, хотя знаете, что мне непонятно. Я бы поняла, если бы вы написали это. Но я не могу говорить по-латыни, и вы так смешно произносите.

– Не обращай внимания.

– Не хочу, чтобы вы были таким злым, Вилли, да еще тогда, когда я так страдаю из-за Монроза.

– Не волнуйся из-за Монроза, Барби, он вернется. Он просто предпринял небольшое путешествие.

– Но он раньше так не делал никогда. Он не такой, как все коты. Он и не думал никогда уходить.

– Уверен, что он вернется, голубка моя. Ну вот, не плачь. Я страдаю, когда ты плачешь.

– Я думаю, вам все равно. Я думаю, вы жестокий.

Барбара, сидя на полу рядом с креслом Вилли, обняла его колени. Вилли резко встал, разорвав ее объятие, и подошел к окну.

– Перестань плакать, Барбара.

От удивления она перестала и сидела теперь, хлюпая носом и вытирая глаза, ее ступни, под зелено-белым в горошек платьем, прижались друг к другу, как две маленькие коричневые птицы.

Вилли взялся за подоконник, отодвинув принесенные близнецами камни и стакан с обмякшими и поникшими цветами крапивы, и, подняв свой швейцарский бинокль, стал рассматривать местность. Я должен уехать отсюда, думал Вилли. Каждый раз муки оттого, что я не могу заключить ее в объятия, становятся все сильнее.

– На что вы смотрите, Вилли?

– Ни на что.

– Нельзя смотреть на ничто. Вы сегодня какой-то скучный. Я лучше пойду.

– Не уходи, Барби. Впрочем, да, уходи. Мне надо поработать.

– Хорошо. Я пойду покатаюсь на пони. И никогда не сыграю вам Моцарта.

– Обещай мне кое-что, Барби.

– Может быть. А что?

– Пойди найди Пирса и будь с ним особенно милой.

– Может быть. Посмотрю, захочется ли мне. Счастливо провести время в Лондоне.

После того как она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и ничком лег на кровать. Острое физическое напряжение последнего получаса обессилело его, он содрогался. Он не мог понять, что хуже – когда она притрагивается к нему или когда нет. Грубая мука желания смягчалась от ее прикосновения. И все же в такие моменты, ощущая, как все его тело стремится к ней, он мучился каждым мускулом, каждым нервом своего тела. Сохранять пассивность, когда она гладила его по волосам или обнимала его колени, требовало от него огромного усилия, причинявшего боль. И все же живое представление о том, что он мог бы обнять ее, страстно поцеловать, усадить на колени, окружало Барбару золотым нимбом боли.

Я думал, все пройдет, а становится только хуже, сказал себе Вилли. Я должен сделать что-то, я должен уехать; если все пойдет по-прежнему, я сойду с ума. Он начал старательно думать о Мэри, и наконец сладкая, ласкающая слабость поползла по телу, как легкий туман. Он не был влюблен в Мэри, но очень дорожил ею и гораздо больше был взволнован и тронут ее предложением, чем смог выразить ей во время двух страстных, смущенных, нерешительных свиданий, которые были у них после сцены на кладбище. Наверно, он должен жениться на Мэри и уехать с ней. Возможно, это и есть выход. Почему хотя бы не попытаться обрести счастье? Слишком поздно? Неужели прошлое и вправду сломало его?

Вилли лежал на постели неподвижно, лицом вниз, а солнце уже склонялось над морем, и вечер заставлял кипеть земные краски, а потом сам растворял их в призрачной голубоватой тьме середины лета. Он лежал с широко раскрытыми глазами и молча слушал, как Тео стучит в дверь, а потом медленно уходит.

22

О горы, и пригорки, и холмы,
О, где ж вы были,
Когда убили герцога Мюррея
И на траве зеленой положили.

– Заткнись, Файви! – крикнул Дьюкейн через дверь гостиной.

Дверь кухни с грохотом захлопнулась. Дверь гостиной тоже захлопнулась.

– Прости, Вилли, – сказал Дьюкейн, – мои нервы на пределе.

– В шем дело?

– Ни в чем. Эта жаркая погода действует на меня угнетающе. Это как-то неестественно.

– Интересно, эти забавные пятна сходят зимой?

– О чем ты, Вилли?

– Эти веснушки на лице твоего дворецкого, или кто он.