Ловец во ржи

– Ну, хорошо. Послушай-ка меня минутку… Возможно, я выскажу это не так красноречиво, как хотелось бы, но я тебе напишу письмо через день-другой. Тогда ты все поймешь, как следует. Но все равно, послушай, – он снова стал сосредотачиваться. Затем сказал: – Эта яма, в которую ты скачешь – это особая яма, кошмарная яма. Тот, кто падает в нее, не почувствует и не услышит, как ударился о дно. Он просто падает и падает. Вся эта система рассчитана на тех ребят, которые в какой-то момент своей жизни искали чего-то такого, чего не могло им дать их привычное окружение. Или они решили, что их окружение не может им этого дать. Вот и бросили искать. Бросили даже прежде, чем по-настоящему начали. Я понятно выражаюсь?

– Да, сэр.

– Точно?

– Да.

Он встал и добавил себе бухла. Затем снова сел. Долго ничего не говорил.

– Не хочу пугать тебя, – сказал он, – но я очень ясно вижу, как ты благородно умираешь, так или иначе, за какое-нибудь совершенно нестоящее дело, – он странно посмотрел на меня. – Если я напишу кое-что для тебя, прочти это внимательно, хорошо? И сохрани.

– Да. Конечно, – сказал я. И так и сделал. У меня и сейчас с собой эта бумажка.

Он подошел к своему столу в другом конце комнаты и, не садясь, написал что-то на листе бумаги. Затем вернулся и сел с листком в руке.

– Как ни странно, это написал не искусный поэт. Это написал психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. Вот, что он… Ты еще со мной?

– Да, конечно.

– Вот, что он говорит: “Незрелого человека отличает желание благородно умереть ради некоего дела, тогда как человека зрелого отличает желание смиренно жить ради него”.

Он наклонился и отдал мне листок. Я сразу прочел его, затем сказал спасибо и все такое, и убрал в карман. Приятно было, что он так старался ради меня. Правда. Только мне не слишком хотелось вникать во все это. Ух, я вдруг так чертовски устал.

А по нему было видно, он совсем не устал. Только выпимши прилично.

– Я думаю, что со дня на день, – сказал он, – ты поймешь, куда тебе хочется двигаться. И тогда тебе надо будет туда двигаться. Причем немедленно. Тебе нельзя терять ни минуты. Только не тебе.

Я кивнул, потому что он смотрел прямо на меня и все такое, но я был не слишком уверен, о чем он говорит. Я чувствовал, что понимаю его, но без особой уверенности. Я чертовски устал.

– И пусть мне очень неприятно тебе это говорить, – сказал он, – но я думаю, что как только ты как следует представишь, куда хочешь двигаться, твоим первым шагом будет взяться за учебу. Тебе придется. Ты ведь студент – нравится тебе это или нет. Ты влюблен в знания. И думаю, ты поймешь, когда отбросишь всех мистеров Вайнсов и их устную…

– Мистеров Винсонов, – сказал я. Он хотел сказать, всех мистеров Винсонов, а не мистеров Вайнсов. Но мне не стоило его перебивать.

– Ну, хорошо – мистеров Винсонов. Как только ты отбросишь всех мистеров Винсонов, ты станешь получать все больше и больше – то есть, если захочешь, и если будешь стремиться к этому – такого рода информацию, которая будет очень, очень дорога твоему сердцу. Среди прочего ты узнаешь, что ты не первый человек, которого удручает, пугает и даже отвращает человеческое поведение. Тебя приободрит и воодушевит узнать, что в этом отношении ты отнюдь не одинок. Много, много человек терзались морально и духовно, как ты сейчас. К счастью, некоторые из них оставили записи своих терзаний. Ты будешь учиться у них, если захочешь. И точно также когда-нибудь, если тебе будет, что дать другим, кто-то научится чему-то от тебя. Это прекрасное взаимное соглашение. И дело не только в образовании. Здесь и история. И поэзия, – он прервался и хорошенько отпил из стакана. Затем продолжил. Ух, его и разбирало. Хорошо, что я не пытался прервать его или вроде того. – Я не пытаюсь сказать тебе, – сказал он, – что только образованные и ученые мужи в состоянии дать что-то ценное миру. Это не так. Но я скажу, что образованные и ученые мужи, если только у них блестящий и творческий ум – что, к сожалению, бывает редко, – оставляют, как правило, бесконечно больше ценных записей, чем мужи, у которых просто блестящий и творческий ум. Они, как правило, выражаются более ясно, и их обычно отличает страсть развивать свои мысли до самого конца. И – что самое важное – в девяти случаях из десяти у них больше смирения, чем у неученого мыслителя. Ты вообще следишь за моей мыслью?

– Да, сэр.

После этого он довольно долго ничего не говорил. Не знаю, бывало ли у вас такое, но это как бы трудно, сидеть и ждать, пока кто-нибудь что-то скажет, когда он задумался и все такое. Правда. Я еле сдерживал зевок. Не потому, что мне было скучно или вроде того – не в том дело, – но мне вдруг офигеть как спать захотелось.