Lost structure

прочтении обнаружится еще что-то, то это что-то окажется чем-то лишним, привеском, непрожеванной

мякотью плода, не дающей добраться до косточки "первичной детерминации". И подобный упрек

может быть адресован большей части литературной критики психоаналитического толка (см.

замечания Сержа Дубровского по поводу психокритики Морона 132). И хотя суждение весьма не

оригинально, это надо было сказать, чтобы не упустить самого существенного.

130 Ibidem, pag . 505—515 См. также pag. 622, 799 и 852

131 См. J. Laplanche e J-В. Pontalis, Vocabulaire de psychanalyse, Paris, 1967

132 Critica e oggettività, Padova, 1967, pagg. 129—147

335

IV. Лакан: последствия для "новой критики"

IV.1.

И все же спрашивается, почему этой методологией размашистого списывания в отходы всего того, что не вмещается в теорию, могла увлечься значительная часть французской "новой критики", на

страницах которой так часто возникает призрак Лакана133.

Конечной целью структуралистской критики лакановского направления должно было стать

выявление во всяком произведении (мы говорим здесь о литературной критике, но то же самое

можем сказать о любой семиотике повествования и прочих этнологических и лингвистических

штудиях) замкнутой комбинаторики сцепления означающих (замкнутой в смысле определенности

собственных стохастических закономерностей, но вполне разомкнутой для самых разных ре-

шений), комбинаторики, которая изнутри ориентирует всякую речь человека, не очень даже и

человека, поскольку он — это Другой. Но если критиком действительно движет тщетная надежда

пролить свет на ту комбинаторную механику, которая ему и так известна, то сделать это можно, только описав комбинаторику в категориях некоего метаязыка, который сам ее выявляет и

обосновывает. Но как быть, если для дискурса Другого метаязыка не сыскать, и о каком еще коде

можно говорить, если это уже не код Другого 134, если Место Слова не может быть выговорено, потому что максимум того, что мы можем по этому поводу сказать, так это то, что слово говорит в

нас; так что Лакан, чтобы указать на него, вынужден прибегать к языку не определений, но

внушений, к языку, который не столько открыто говорит о Другом, сколько на него намекает, взывает к нему, приоткрывает и тут же дает спрятаться, точно так, как симптом болезни, который

указывая, скрывает, сбрасывает покров и маскирует?

Ответ — если не теоретический, то фактический — таков: не имея на чем закрепить цепь

означающих, лакановская критика выхватывает преходящие и эфемерные значения, смещается от

метонимии к метонимии, от метафоры к метафоре в ходе переклички смыслов, которую

осуществляет играющий солнечными зайчиками отражений язык, универсальный и

транссубъективный во всяком произведении, в котором он себя выговаривает, язык, на котором

не мы говорим, но который разговаривает нами. И тогда произведение искусства (а вместе с ним, как было сказано, и феномены, изучаемые этнологией, отношения родства, какие-то предметы, система конвенций, любой символический факт), хотя и имеющее в основе какую-то

определенную

133 См. также Les chemins actuels de la critique, под ред. Ж Пуле, Paris, 1967.

134 Lacan, pagg. 807—813.

336

www.koob.ru

структуру, может функционировать, значить что-либо и обретать вес в наших глазах, только если оно

понято как Зияние, генерирующее смыслы, как Отсутствие, как вихревая Воронка, как полость, о кото-

рой мы догадываемся только по излучаемым ею смыслам, сама же она никаким смыслом не может

быть заполнена.

IV.2.

Предоставим слово тому среди самых молодых, кто дал наиболее впечатляющий пример следования

этому принципу в критике, — Жерару Женетту:

"Гений, как несколько туманно выражается Тибоде, это одновременно и высшая степень проявления

индивидуальности, и ее аннигиляция. Если мы хотим как-то разъяснить этот парадокс, нам следует

обратиться к Морису Бланшо (и к Жаку Лакану), к идее, столь близкой нынешней литературе, из

которой, однако, критика еще не сделала должных выводов, а именно к идее о том, что автор, тот, кто

смастерил книгу, как говорил уже Валери, в сущности никто — или, точнее, что одна из функций

языка и литературы как языка состоит

в том, чтобы истребить собственного сказителя, обозначив его как отсутствующего."135

Отсюда главенство "письма" над языком, письма, созидающего автономное пространство, некую

конфигурацию, в которой время писателя и время читателя сливаются в ходе одного бесконечного

истолкования, — истолкования чего-то такого, что больше их обоих и что навязывает всему и вся