Лорна Дун

Копая дальше, мы добрались и до остальных овец. Бедные твари стояли в сугробе так плотно, словно бы их запекли в этот чудовищный пирог. Поразительно: дыхани­ем и теплом своих тел овечки растопили снег вокруг себя и под его мощной толщей образовалось пустое простран­ство, где они и скучились в ожидании нашей подмоги. Двое-трое самых слабеньких погибли от тесноты и недо­статка воздуха, а прочие — их было более шестидесяти, — хотя и окоченевшие от холода, остались целы и невре­димы.

— А как мы уведем их отсюда? — спросил Джон Фрай в великой тревоге, когда мы откопали уже с дюжину овец. (Копать, замечу в скобках, приходилось очень осто­рожно, чтобы снежная крыша не обрушилась на живот­ных, все еще томившихся в плену). — Как мы перегоним их через такие сугробы?

— Присмотри-ка за этим местом, Джон, — ответил я, когда мы, опершись о лопаты, стали в круг, чтобы хоть минуточку передохнуть после тяжкой работы. — Присмот­ри и пока не выпускай их отсюда. Овцам лучше пере­ждать тут. Уоч, дружище, ну-ка помоги Джону!

Уоч весело поднял короткий хвост, и я послал его через узкий проход в громадную снежную пещеру. Затем, выбрав двух самых породистых и тучных овец из первой дюжины освобожденных пленниц, я схватил одну под левую, а другую под правую руку, понес их в другую ов­чарню, расположенную па вершине холма, и запустил их под навес. Шестьдесят шесть овец перенес я таким спосо­бом, забирая по паре каждую ходку, и с каждым разом идти было все труднее и труднее, потому что снег по-прежнему шел не переставая, и сугробы становились все глубже и глубже. Я не позволил работникам даже дотрагиваться до овец: я решил помериться силами с самой стихией. И когда вокруг завьюжило и природа словно бы пустилась во все тяжкие, чтобы поставить меня на место, меня вдруг охватил такой бешеный восторг, что я понял: я скорее умру, чем отдам стадо на милость победительнице! Немало лет минуло с той поры, но и по сей день люди рассказывают эту быль, как легенду, однако даже самые преданные мои почитатели не в силах передать то, что испытал я тогда среди снега и ветра.

Снег валил три дня и три ночи. Если бы я не проторил дорожку от крыльца на двор и не расчищал бы ее все это время, к нашему дому невозможно было бы подсту­питься. На кухне — темно, как в погребе, несколько окон­ных переплетов под тяжестью снега ввалились внутрь. Пищу мы вынуждены были готовить при свечах, а печь не могли вовсе: в печи было так холодно, что об этом нечего было и думать.

А потом, когда снег покрыл землю сверх всякого веро­ятия, и холмистый наш край превратился в равнину, и деревья стали ломаться от неимоверной тяжести, огрузившей их ветви, на небе показалось яркое солнце, но оно не согрело нас, но лишь показало нам, какие потери мы по­несли. Шутка сказать: замерзала даже вода в кувшине, стоящем у огня. Мороз косил людей, как чума, и многих мы не досчитались в ту зиму. Часто я слышал звук — ни до, ни после этого не доводилось мне слышать ничего ужаснее,— это был звук дерева, которое мороз разрывал изнутри. Наше большое ореховое дерево потеряло в ту зи­му три ветви, а старый дуб, стоявший на перекрестке, разворотило так, словно в него угодило пушечное ядро.

(Но зачем я все это вам рассказываю? Те, кто не ви­дел ничего подобного, только поморщатся и не поверят мне, а если и поверят, то только тогда, когда к нам снова нагрянет такая же вот зима, а этого может никогда боль­ше не случиться).

Свирепые морозы отвадили Тома Фаггуса от нашего порога на несколько недель. Анни места себе не находила, а меня это, признаться, вовсе не расстроило. Не хотел я такого мужа для своей сестры — не хотел, хотя Том те­перь снова стал землевладельцем и, к тому же, получил королевское прощение.

С той поры, как ударили морозы, мое природное доб­родушие как рукой сняло, потому что, несмотря на все наши усилия, мы потеряли половину нашего скота. Каж­дое утро, заходя в конюшню, я очищал лошадиные морды от длинных сосулек, выросших за ночь. Но изо всех бед самой нестерпимой — по крайней мере, для меня,— была та, что я не мог получать вести от Лорны. И даже не снег, выпавший за три дня, был тому препятствием, а то, что он падал и падал не переставая. Обычно он шел весь день, к ночи снегопад стихал, и на небе высыпали звезды, яркие, как бриллианты, и мороз трещал особенно ярост­но, и каждый звук, колебавший воздух, резал слух, слов­но взрыв артиллерийского снаряда. А потом наступало утро, и снегопад возобновлялся с новой силой.

Однажды утром Лиззи, забежав на кухню, где я рас­тапливал гусиный жир, (я мазал им лицо и руки), звонко поцеловала меня,— то ли потому, что пожелала согреть свои милые губки, то ли потому, что узнала нечто не­обыкновенное, и ее распирало от гордости, и ей захотелось непременно поделиться этими знаниями с кем-нибудь.

— Жаль, — заметила она, — что ты почти ничего не читаешь.

— Много ли проку в чтении,— возразил я, — когда кры­ша прогибается от снега, а на поверхности торчит один дымоход!