Вспоминая, как старик поглядывал при этом по сторонам, и прислушивался к ветру, и тряс бородой, я беспокойно заворочался в постели, тем более что в комнате с каждым часом становилось все холоднее. И я решил; на следующий день непременно упрячу всю живность под навес— каждую овцу, каждую лошадь и корову, а также всех кур и гусей — упрячу и задам им корма до отвала.
Увы, эти добрые намерения пришли мне на ум слишком поздно! Проснувшись утром, я уже знал — многолетняя привычка,— который теперь час, хотя в комнате было по-прежнему темно, словно бы на улице и не рассветало. Я тут же бросился к окну и сначала даже не сразу сообразил, что происходит снаружи. Оконное стекло наполовину было завалено снегом, и куча снега набилась туда, где железная рама была пригнана неплотно.
Боясь, как бы старая рама, не дай Бог, и вовсе не сломалась, я распахнул окно и тут же понял, что если я хочу спасти наших овечек, за работу нужно браться немедленно, не теряя ни единой минуты. Вся земля, насколько хватало глаз, была в снегу. Падающий снег висел в воздухе плотной завесой, и ни единой живой души вокруг, один только снег, снег, нескончаемый снег…
Я затворил окно, торопливо оделся, и когда я появился на кухне, там никого не было. Даже Бетти, наша самая ранняя пташка, и та досматривала в эту пору свой десятый сон. Я решил поднять на ноги Джона Фрая и еще двух человек, но легко было задумать да куда труднее выполнить, потому что едва я открыл двери дома, как я сразу же провалился в снег до колен, а от падавшего снега вокруг не было видать ни зги. И все же я добрался до поленницы дров и разыскал там толстую длинную жердь, которую вытесал незадолго до того. С этим нехитрым приспособлением пробиваться сквозь толщу снега было несравненно легче, и вскоре я забарабанил в двери Джона Фрая так громко, что он решил, будто это сами Дуны явились по его душеньку, и выставил из окна бландербасс.
Джону вовсе не улыбалось приниматься за дело в столь ранний час, и он начал отнекиваться, заявляя, что жена будет им страшно недовольна, но я развеял его сомнения, пообещав, если он и дальше будет препираться, вытащить его из постели силой и усадить к себе на плечо, в чем мать родила. Через пять минут он был на пороге. Вскоре мы достучались до остальных, а затем, прихватив лопаты, совки и длинную веревку, вчетвером двинулись откапывать овец.
Став гуськом, мы медленно пробивались вперед. Я шел впереди, а остальные, стараясь не потерять меня из виду, продвигались следом. Хрипло дыша, мы с трудом отвоевывали каждую пядь, и Джон Фрай стонал так, словно в нашей компании ему приходилось тяжелее всех. Он был уверен, что пришел его смертный час, и если бы жена и детки могли услышать его в эту пору, они наверняка оглохли бы от его «последних» наставлений. Впрочем, над ним было грех насмехаться: снег с каждой минутой валил все гуще и гуще. Хлопья, правда, были уже не такие крупные, как, скажем, час назад, но зато уж теперь между ними не было никакого просвета. Уоч, мой добрый верный пес, весело следовал за нами, временами совершенно исчезая из виду, потому что даже на ровных местах снег доходил ему по самую спину, а то и по уши. Поминутно спотыкаясь, падая, смеясь, а порой и чертыхаясь, мы все же дошли до широкого луга, что простирался у подножья холма, где за оградой мы держали большинство наших овец.
Не было под холмом нашего стада! Ни единой овечки! То есть, я хочу сказать, не было видно ни одной овцы, и только в восточной части поля взгорбился громадный сугроб, высокий, что твой амбар, и широкий, как жилой дом. Ветер ходил ходуном вокруг снежной горы, и она медленно, словно живая, перекатывалась с места на место.
Те, кто не держит овец, наверное, с удовольствием поглазели бы на это удивительное явление, а для нас, потерявших тут целое стадо, зрелище было совершенно непривлекательным. Уоч начал скрести передними лапами и выть на сугроб, забегая то с той, то с другой его стороны: он уже понял, что было погребено в его гигантском основании.
Мы яростно врубились в белую плоть. Лопаты так и замелькали в наших руках. Всяк из нас, работая на своем месте, вырыл вокруг себя нечто вроде пещеры, с каждым разом все глубже проникая в самое чрево горы. Мы уже вырыли достаточно длинные проходы, а потом вдруг все вместе остановились и прислушались; из-за мощной стены снега, словно последний крик надежды, донеслось слабое «ммэ-э-э!» Я узнал голос: это был Джем, наш самый крупный и самый сильный баран, тот самый Джем, который первым встретил меня, когда я возвращался из Лондона. Мы снова заработали лопатами и вскорости вызволили его из белой неволи. Уоч, опекая старинного приятеля, радостно облизал его с головы до ног. А потом показался второй баран, по прозвищу Том-Забияка. Едва выбравшись на свет Божий, он тут же, как ни в чем не бывало, выставил рога и бодро двинулся на Уоча.