Лобановский

Я бы сказал, что успехи подействовали усыпляюще на всех. Никто не мог представить себе, что возможен иной поворот событий. Нас всех — и тренеров, и игроков — не хватило, видимо, на то, чтобы реально и трезво взглянуть на кубки, суперкубки, призы и, забыв о них, начать новый сезон, продолжая эксперимент, развивая его и совершенствуя. Нужен же он был хотя бы по той простой причине, что никто и нигде в мире не тренируется по научным программам. Ситуация перед 1976 годом оказалась совершенно новой: цель — олимпийский турнир, время подготовки — полгода.

Если раньше мы двигались по программе осторожно, то сейчас шагали по ней, не допуская отступлений.

Надо заметить, что (сейчас это становится совершенно очевидным) плохую службу нам сослужил навязанный команде план, нацеливший её, по существу, только на Олимпиаду. Психология — дело серьёзное. Мы понимали прекрасно, что строго с нас спросят лишь за неудачу в олимпийском турнире. Расчёт на отдалённый результат не позволял критически оценить выполнение программы на определённом этапе. Мы смотрели в “завтра”, забывая, что сегодняшние неудачи — как с “Сент-Этьенном”, так и с чехами на чемпионате Европы — наслаиваются на состояние команды, и наслоение это невозможно, как оказалось, снять».

Наверное, тренерам следовало бы в самом начале подготовки поговорить серьёзно всем вместе с позиций творческого содружества единомышленников. Это способствовало бы главному — достижению взаимопонимания. Возможно, Лобановский и Базилевич отступили бы от каких-то положений своей программы (но не от главного, разумеется, не от программы!); возможно, подобная мера перенастроила бы игроков, спустила бы их с небес на землю. Но разговор не состоялся.

Разрушался контакт. Росла взаимная раздражительность. Её усугубили поражения динамовцев в Кубке чемпионов и сборной — в чемпионате Европы, задевшие, безусловно, профессиональную гордость тренеров и игроков. Но даже после этих событий при достаточных усилиях с обеих сторон могло быть достигнуто взаимопонимание. Однако невидимая глазу трещина в отношениях между тренерами и футболистами продолжала расширяться, многое, вчера казавшееся очевидным и справедливым, сегодня выставлялось как несправедливое и субъективное. Контакт был потерян полностью. После неудачи в Монреале предполагаемый вывод из команды двух футболистов вызвал моментальную вспышку. Не будь этого повода, нашёлся бы другой, третий и события просто бы переместились во времени.

«Мы, — вспоминал Лобановский, — почернели тогда от переживаний, но теперь я понимаю: в жизни обязательно должно произойти нечто похожее на эту послемонреальскую историю. Она закалила всех её участников. Меня, во всяком случае, точно...

Сейчас, встречаясь изредка с игроками команды-75, мы не вспоминаем конфликт-76, а если и вспоминаем, то как досадный эпизод в нашей совместной деятельности. Мы соглашаемся, что допустили тогда ряд ошибок. Ребята признаются в своих ошибках, связанных прежде всего с “шаляйваляйским” настроением и неумением в отдельных решающих матчах превозмочь себя, выложиться до предела. В целом же футболисты из той команды во всём были бойцами. Даже в конфликте, о котором рассказано выше».

С тем, что в первой половине 76-го были допущены ошибки, Лобановский согласился не сразу. О первой своей реакции на возникшую после Монреаля ситуацию он говорил мне в августе 1976 года в Киеве: «Программа верная. Они заигрались. Жалко их. Поймут, может быть, потом». Виктор Колотов спустя годы назвал тот демарш «нашим эмоциональным взрывом».

Участниками бунта были все, кто прошёл школу Лобановского и стал тренером. «Опыт прожитых лет, — говорит Владимир Онищенко, — подсказывает нам, мне во всяком случае, насколько же мы были тогда прямолинейны и безапелляционны, пойдя на поводу у эмоций и совершенно неоправданного эгоизма. Сейчас бы мы так не поступили». «Разве они не могли в их возрасте совершать глупости? — размышляет о тренерах Владимир Трошкин. — Могли. Они поднялись на такую вершину, стали лучшими тренерами! Мы тоже, можно сказать, были звёздами. Вот и схлестнулись. Хотя всё можно было решить по-другому. Решить между собой, а не выносить “наверх”».

Тренеры тоже, не будь они тогда такими молодыми — Лобановскому 37 лет, Базилевичу 38, — поступили бы, по всей вероятности, иначе. «Если хотите, — говорит Базилевич, — это свидетельствует о нашем славянском менталитете: поднявшись на вершину, мы самоуспокаиваемся, какое-то время почиваем на лаврах, перестаём работать с прежней целеустремлённостью. Это касается не только игроков — мы с Валерием, наверное, тоже не избежали эйфории. И с высоты возраста, с позиции накопленной житейской мудрости понимаешь: мы тоже были не безгрешны, вели себя, может быть, слишком прямолинейно, безапелляционно — кто теперь знает? Повторяю: мы были молоды и честолюбивы, и этим всё сказано».