Любовные ошибки леди Валери

Долг… Она прикрывалась долгом, как щитом, и о него разбивались все его слова. Что ж, он тоже знает, что такое долг. Он знает, как это тяжело.

– Я хочу, чтобы ты отдавалась мне по собственной воле, а не только из чувства долга.

Он сел рядом с ней и положил руки на ее голые плечи. Ее кожа как будто обжигала.

Она тихо ахнула. Простыня соскользнула вниз…

Ее груди, маленькие, белые, соблазнительные, снова приковали его взгляд; они быстро поднимались и опускались, как будто ей тоже трудно было дышать. Она не опустила взгляда, а посмотрела ему в глаза, словно оценивая его.

Неужели она и сейчас просто пытается быть той, кем он хочет ее увидеть?

Однако он не мог подавить реакции собственного организма. Его орудие пришло в полную боевую готовность, восстало и окрепло, посылало жар в его кровь, вытесняло слова из головы. Его руки ласкали ее грудь, ощущая, как расцвели бутоны ее сосков.

Она в самом деле его жена. Она хочет его. Он должен вести себя с ней мягко. Тогда она поверит…

Он нагнулся, чтобы поцеловать ее в изгиб шеи, почувствовать биение ее пульса. Ее желание постепенно разгоралось. Он был в том уверен. Если она сумеет забыть Скаргилла, если научится доверять ему…

Он медленно и осторожно погладил ее по плечу. Потом положил руку ей за спину, прижимая ее к своей груди. Она закрыла глаза, уронила голову ему на плечо. Простыня закрывала Валери колени, а сверху она положила руку, словно желая удержать ткань на месте, но груди, особенно светлые в темной комнате, были открыты для его пальцев и губ.

Из ее горла вырвался стон. Но она молчала.

А он жалел, что не знает никаких любовных стихов, которые можно шептать своей даме на ушко.

Простыни между ними сбились в комок; она по-прежнему была закрыта ниже талии, но он не торопил ее. Прежде чем он сумеет приучить ее, что помимо долга есть желание, он должен утешить ее, убаюкать.

Потом она потянулась к нему. Обвила его шею руками, зарылась пальцами ему в волосы. Конечно, теперь они должны поцеловаться…

Он прижался губами к ее губам. Прижался к ней так, словно они могли бы соединиться одним только поцелуем, ощутил ее губы, жадные, горячие, а потом…

Она безвольно обмякла в его объятиях, зажмурившись и выставив вперед руки, словно предлагала себя в жертву какому-нибудь мстительному языческому божеству.

Если он возьмет ее сейчас, каким бы мягким он ни старался быть, они никогда не смогут начать сначала. Именно этого она от него ожидала. И от себя тоже.

Гил остыл. Он оторвался от нее, стараясь дышать медленно и говорить ровным тоном, чтобы она не боялась его гнева. Да, он гневался. Но не на нее.

Видимо, измена была меньшим из грехов Скаргилла.

– Жена моя, сегодня я тебя не трону. – Возможно, все прояснится к утру. – Давай спать.

Она передвинулась на дальний конец кровати. Он колебался, не зная, может ли лежать с ней рядом, но все же остался, повернувшись к ней спиной, стараясь сохранять безопасное расстояние.

Как он ни устал, сон не шел к нему.

Он говорил: ничего не изменится. Как смело он обещал ей то, о чем понятия не имел! Теперь ясно, что он не в силах сдержать данное ей слово. Они стали мужем и женой. Все изменилось. И он только начинал понимать насколько.

К своей досаде, он понял и другое. Он хотел, чтобы кое-что исчезло, ушло из ее жизни, но то, от чего он хотел избавиться, оставалось на месте.

Ее страх.

Валери лежала без сна, застыв, сжав кулаки, заставляя себя дышать ровно. Пусть думает, будто она уснула. Притронется ли он к ней? Потянется ли к ней ночью, полусонный, без слов, только с ворчанием и рычанием, чтобы взять ее и получить удовлетворение?

Так всегда бывало прежде.

Если не сегодня, все случится завтра – или в ближайшие ночи. И она подчинится. Потому что должна, должна родить в этом браке ребенка. Она никогда не ожидала большего. И все же сегодня ему почти удалось пробудить в ней мечты о рыцарственной любви.

Что она за дура! В рыцарских поэмах влюбленные никогда не бывали женаты – во всяком случае, друг на друге.

Даже если бы это было возможно, даже если бы существовали пары, у которых все не ограничивалось супружеским долгом, она не хотела такой страсти в своей жизни, в своей постели.

Потому что она непременно его потеряет. На войне он попадет в плен или погибнет. И даже если останется жив, и даже если между ними вспыхнет страсть, о которой он говорил, она не продлится долго. А когда она надоест ему, как Скаргиллу, ей будет еще больнее наблюдать за тем, как он отдает свою любовь другой.

Его разбудило солнце; свет проникал сквозь сомкнутые веки.

Гил сел; после вчерашнего пира у него еще кружилась голова. Его жена… как ни странно думать о ней так, пошевелилась рядом, но не проснулась. А может, не хотела, чтобы он думал, будто она проснулась.

Он осторожно встал, надел рубаху, все еще не глядя на нее. Он принял важное решение. Он не прикоснется к жене до тех пор, пока она сама этого не захочет.

Он услышал шорох и, обернувшись, увидел, что она села и смотрит на него.