Любовники. Плоть

– Другие люди, – говорил Фобо, – наверное, несли на своих личностях и идеях печать своего времени. Но Сигмен имел преимущество перед теми великими лидерами, что были до него. Благодаря реювенирущей сыворотке, известной на Земле, он жил достаточно долго не только для того, чтобы организовать общество по-своему, но и консолидировать его и выполоть его слабости. Он не умирал, пока не затвердел цемент его социальной конструкции.

– Но Предтеча не умер! – возмутился Ярроу. – Он ушел в пласты времени! Он все еще с нами, путешествует по полям представления, перепрыгивая туда и сюда, то в прошлое, то в будущее. Всюду, где бы ни был он нужен, чтобы превратить псевдовремя в истинное время, – он оказывается там!

– Да-да, – улыбнулся Фобо. – Поэтому вы и ездили в руины? Проверить фрески, намекавшие, что когда-то людей Озанова посетил человек с иной звезды? Ты думал, что это мог быть Предтеча?

– Я и сейчас так думаю. Но в моем рапорте было сказано, что хотя этот человек чем-то был похож на Сигмена, полной уверенности в этом нет. Может быть, Предтеча посетил эту планету много тысяч лет назад. Может быть, нет.

– Как бы там ни было, я считаю, что твои эти тезисы бессмысленны. Ты утверждаешь, что его пророчества сбылись. Я говорю, что они, во-первых, были сформулированы неоднозначно. Во-вторых, если они реализовались, то это благодаря вашей мощной церкви-государству – которую вы сократили до Церства. Это она изо всех сил рвалась их выполнить.

– Далее, ваше пирамидальное общество – эта ваша администрация – ангел-хранитель, – в котором на каждые двадцать пять семей полагается гаппт для надзора за самыми интимными и мелкими подробностями, и над двадцатью пятью гапптами семей стоит квартальный гаппт, и группой из пятидесяти квартальных гапптов руководит надзорный гаппт и так далее – это общество стоит на фундаменте из страха, невежества и подавления.

Хэл, потрясенный, разгневанный, возмущенный, вскакивал со стула и порывался уйти. Фобо звал его обратно и просил опровергнуть его слова. Хэл давал волю ярости. Пару раз, когда он заканчивал кричать, Фобо просил его сесть и продолжать дискуссию. Еще несколько раз Фобо терял терпение, и они орали друг на друга, обмениваясь оскорблениями. Еще дважды у них дошло до драки, – и в результате у Хэла был расквашен нос, а у Фобо подбит глаз. Потом кувыркун, рыдая, обнимал Хэла, просил у него прощения, они снова садились рядышком и еще немножко наливали себе для успокоения нервов.

Хэл знал, что нельзя слушать Фобо, нельзя позволять себе оказываться в подобной ситуации, – где можно услышать такой вот жуткий нереализм. Но он не мог изолировать себя от этого существа, чей язык резал и хлестал куда больнее, чем плеть Порнсена.

Обо всем этом он рассказывал Жанетте, и она просила его повторять снова и снова, пока он, проговаривая больные вопросы, не облегчал стресс и тяжесть горя, неприязни и сомнения. А потом была любовь, да такая, о которой он прежде и мечтать не смел. Впервые Хэл узнал, что мужчина и женщина могут стать единой плотью. Они с женой пребывали каждый в своем замкнутом кольце, но Жанетта специализировалась на совсем другой геометрии, в которой он оказывался внутри, и другой химии, в которой они оба сливались воедино.

И всегда был свет и немножко приятной выпивки. Это ему уже не мешало. Сама того не зная, сейчас она пила почти чистый легкосвет. И Хэл привык к освещению, теплому свету над кроватью – это была одна из ее странностей. Совсем не страх темноты лежал в ее основе, потому что только в минуты любви она требовала, чтобы горела лампа. Он не понимал этого. Может быть, она желала запечатлеть его образ у себя в памяти, всегда носить его с собой, если вдруг потеряет его самого. Что ж, если так, то пусть свет горит хоть всю ночь.

В сиянии лампы он исследовал ее тело с полусексуальным-полуантропологическим интересом. Его восхищали и удивляли многие мелкие различия между ней и земными женщинами. У нее была небольшая складка на нёбе, возможно, рудимент какого-то органа, чья функция давным-давно была отброшена эволюцией. У нее было двадцать восемь зубов, зубы мудрости отсутствовали. Может быть, такова характерная черта народа ее матери. Или нет.

Он подозревал, что природа либо снабдила ее дополнительным набором грудных мышц, либо обычные мышцы очень хорошо развиты. Большие конусообразные груди не провисали, торчали высоко и гордо, соски устремлялись вверх: идеал женской красоты, веками изображаемый скульпторами и художниками и, увы, так редко встречаемый в природе.

На Жанетту не только приятно было смотреть – с ней приятно было проводить время. Не меньше раза в неделю она встречала его в новом уборе. Она любила шить; из материала, который он давал ей, она кроила блузки, юбки, даже платья. Менялась одежда, менялась прическа. Она радовала его свежей, постоянно обновляемой красотой. Впервые до него дошло, что женщина может быть красивой. Или вообще – что красивым может быть человеческое существо. А красота порождала радость, чувство не вечное, но приятно длительное.