Любовь и жизнь леди Гамильтон

По другую сторону от входа была женская комната — та самая, где они только что сидели за столом, а оттуда был вход в столовую, большую, как зал. По стенам — на высоту мужского роста — поднималась деревянная обшивка. А стены над ней и потолок были покрыты живописью, изображавшей четыре элемента — землю, воду, огонь и воздух. Все они услужливо тянулись к ногам изображенной на потолке богини красоты, сидевшей на троне в окружении парящих над ней крылатых гениев. Увидев лицо богини, Эмма удивленно вскрикнула — с потолка на нее глядело ее собственное лицо.

— Ромни! — воскликнула она. — Это написал Ромни?

Гревилл кивнул.

— Он не мог отказать себе в удовольствии украсить немного жилище своей Цирцеи. Драгоценная отделка, имеющая еще и то преимущество, что очень дешевая!

Он смеялся. А она была взволнована и тронута. Ей вспомнились тихие дни в ателье на Кавендиш-сквер. На глаза навернулись слезы.

— Ромни, — произнесла она наконец. — Дорогой мой друг Ромни, так он не забыл меня!

— Забыл? Все это время он говорил только о тебе. И не давал мне покоя, пока я не позволил ему прийти завтра навестить тебя!

— Завтра? Уже завтра? Как добр ты, Чарльз, как добр!

Она схватила в восторге его руку, прижала ее к груди, наградив его сияющим взглядом. Впервые за много месяцев она почувствовала себя воистину счастливой.

— Ты давно знаешь его? Ты любишь его?

— Очень! Он великий художник, человек достойный уважения, Я уже много лет знаком с ним. Совершенно случайно мы не встретились в его ателье.

Она пыталась вспомнить.

— Гревилл? Действительно, я слышала от него это имя. Но не обратила внимания. Я ведь и не подозревала, кто это — Гревилл! — Лицо ее стало серьезным. — Но какой же чудак этот Ромни! Почему он не ответил на мое письмо?

Гревилл будто и не слышал этого вопроса. Он обошел его молчанием. Открыв дверь в переднюю, он повел дам по лестнице на второй этаж.

Комната Эммы была расположена над кухней. Обстановка в ней была столь же проста, как в комнате матери. Не было только большой софы, вместо нее стоял письменный стол, покрытый книгами и тетрадями. А на стене над ним изречение: «Carpe diem!»[51] в качестве единственного украшения. Отсутствовали все те мелочи, которыми Эмма любила создавать хотя бы видимость уюта. Комната показалась ей чужой и холодной. Она выглядела строгой и прозаичной, как школьный класс.

Гревилл, казалось, угадал ее мысли:

— Мы будем здесь вместе работать! — сказал он, обращаясь к матери. — Эмили ведь известно, что ей предстоит еще многому научиться!

Встретив его серьезный взгляд, она покраснела. Ах, что за низкое она существо! Едва вступив в новый дом, который он подарил ей, она уже начала видеть во всем недостатки. А почему бы ей было не найти хоть слово благодарности за самоотверженную заботу, с которой он стремился возвысить ее до своего уровня?

Но горло свело судорогой. Ах, она так и не научилась владеть собой. Позволяла себе давать выход любому мимолетному настроению. Не раздумывала над тем, насколько оно оправдано.

Она последовала за Гревиллом, ушедшим с матерью вперед. В соседней комнате он зажег множество свечей, и их мягкий свет позволил различить детали.

Все стены были покрыты массивными полками с книгами. Потемневшие от времени переплеты были украшены излучавшими свет разноцветными драгоценными камнями. В высоких застекленных шкафах поблескивали минералы и кристаллы — начиная с простого полевого шпата до голубоватого тессинского цианита и сверкающей серебряным блеском уральской платины. Все они были снабжены номерками; на шкафах висели тетради с подробным описанием месторождения, вида и свойств каждого камня.

Склянки, горшки, реторты, весы на двух Длинных столах, маленькая плавильная печь были предназначены для опытов. С их помощью Гревилл изучал состав пород, чтобы определить, как лучше их использовать.

Когда он рассказывал все это Эмме и матери, глаза его сияли, их неведение он встречал снисходительной улыбкой, без устали стараясь объяснить им все в самой доходчивой форме.

Следующая комната походила на антикварную лавку. Стены были сплошь покрыты старинными изображениями святых католической церкви в темных рамах. У них были странноватые, более чем стройные фигуры в одноцветных, похожих на рясы одеждах; сквозь матовую кожу худых лиц, сухих ступней и ладоней, казалось, просвечивали кости скелета. У одних головы были увенчаны коронами, в руках — лилии, другие волочили на себе груз тяжелых крестов, третьи указывали пальцами на свои выступавшие из груди ярко-алые сердца, пылающие огнем, как факелы. И все они выражали экстатический восторг, будто возвышавший их над земными страданиями.