Любой ценой

-- Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тоболь-цевым состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во времени и пространстве.

-- Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит, с утра или после обеда...

-- Вы стояли? Сидели у стола?

-- Вероятно, сидели...

-- И с чего он начал?

-- Собственно... вряд ли я вспомню.

-- Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредото-читесь.

-- Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смеша-лось. Очень жаль, раз вам это важно, -- он по-прежнему обраща-ется к Знаменскому, стараясь выдерживать доверительный тон.

-- Число тоже не вспомните?

-- Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.

-- Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о Тобольцеве!

-- Вы не из тех, кто верит! -- огрызается Холин и снова "со всей душой" к Знаменскому: -- Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался. Он должен был морально дозреть.

Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.

-- Удовлетворены, Пал Палыч?

-- Есть маленькая неясность. -- Знаменский в свою очередь хочет прозондировать Холина.

-- Прошу.

-- Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении -- и ни жалоб, ни возму-щенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение...

-- Справедливо замечено, -- поддерживает Панюков. -- Если вы действительно не виновны.

-- То есть как, "если действительно"? -- жалобно и вместе раздраженно вскрикивает Холин. -- А признание Тобольцева? Почему "если"? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?

-- Да.

-- Сказал, что ударил по голове?

-- Да.

-- И что Киреев как упал, так и не поднялся?

-- Да.

-- И после всего вы... -- оборачивается Холин к Панюкову, -- вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно спо-собно разобраться, а вы -вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли нес-мышленыша? Я требую освобождения!

Панюков выглядывает за дверь.

-- Арестованный больше не нужен.

-- Прощайте, Пал Палыч! -- драматически произносит Холин с порога.

-- Ну-с, я видел вашего "претендента на убийство", вы -- моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин -- сплош-ное самообожание, самомнение и самосохранение...

-- Однако при нынешнем положении вещей... -- вздыхает Знаменский.

-- Согласен, может вывернуться, -- мрачнеет и Панюков. -- Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник...

Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.

А Знаменский размышляет о Вадиме Холине. Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него -- мили-цейский придурок, -- думает Пал Палыч. "Сплошное самообожа-ние и самомнение", как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно.

x x x

С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вади-ма, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.

Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он -- высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она -- неболь-шого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной -- это дом, хозяй-ство и главное -- дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит.

Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее малень-кий, ее Вадик, -- невыносимо даже подумать -- томится за решеткой!

Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.

-- Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!

-- Благодарить надо меня и Киру Михайловну.

-- Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда -- само освобождение Вадика. Разве нет?

-- Еще бы! Кому охота писать в анкете: "брат судим"?

-- Митя, ты циник, -- ласково упрекает мать.

-- Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебы-вать вашу кашу.

Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.

-- Почему ты так говоришь: "вашу кашу"?

-- А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились...

-- Вспомни, как часто мы бывали строги! -- перебивает мать.

-- Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.

-- Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покро-вители жуют папиными зубами.

Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемо-данчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выхо-дит в смежную комнату.